Белый рондель - [36]

— Надобно сменить ей одежду.

Судья кашлянул.

— Не полагается. Она станет сухой у костра, если не выступит лилия, тогда уж…

Я положил её на землю, снял плащ и завернул в него Анну. И снова поднял её. Вдруг она открыла глаза на мгновение. В этих глазах мелькнуло недоумение и ужас, будто человек спал, видел тяжкое сновидение, открыл глаза, но и тут его встретило страшное…

И я понёс её в молчаливом окружении толпы. Толпа молчала, и всё молчало вокруг, только сухо трещали факелы да топот сотен ног беспокоил улицы Дерпта.

Её голова легла на больное плечо, но что мне боль? Правая рука быстро одеревенела, я чувствовал, что долго не смогу нести Анну. Кто-то спросил:

— Где отец?

— Должно быть, в бегах. Ничего не знает.

— Анна… — сказал я, приблизив глаза к её лицу.

— Не положено говорить, — буркнул ландскнехт.

Когда поднимались на Домберг, оттуда под улюлюканье горожан скатилось горящее колесо — забава купальной ночи.

— Анна, — сказал я, но она не слышала.

Оцепенение нашло на меня. Теперь оставалось ждать, чем кончится дело, а повернуть события я уж не мог. Слева от меня с надменным видом шагал Трампедах, иногда на лице его появлялась усмешка. Усмешка эта, конечно же, предназначалась мне и говорила: «Ну что, господин Путешественник, добились вы своего?»

Ожесточённо сопел Кавалек, а Фробелиуса я не видел.

Когда вся процессия поднялась на Домберг, я увидел, что костёр против собора жарче и выше, чем на Ратушной площади.

Вбит большой кол рядом, с пламенем, тут Анне стоять. Костёр будет разгораться и обдавать её жаром, пока не выступит лилия. Таково испытание огнём.

Через такой костёр никто не отважится прыгать, он выше человеческого роста, в него лишь бросают сорняки, чтобы отвадить их от полей.

Её привязали верёвками, и она смотрела на всё бессмысленным, невидящим взором. Люди кругом пили брагу из деревянных кружек, трактирщик доставил сюда несколько бочек, и он надеялся, что за ночь выручит много денег. Ещё тут был хлебопёк, он раздавал сметанные лепёшки и бузинный пирог с множеством начинок, который пекут специально в такую ночь.

Неразумные люди. Они веселились, не понимая, что с каждым может случиться такое несчастье. Достаточно одного доноса, чтобы подвергли испытанию любого.

Я извлёк из кармана луковицу часов и убедился, что после полуночи прошло всего полтора часа. Конечно, воины Марта ищут клады Святого озера, а в лагерь они вернутся, когда над лесом поднимется солнце.

Не видно никого из саксонцев, нехороший признак. Неужто они готовятся к выступлению? Я много бы дал, чтобы узнать, как окончательно сговорились Трампедах с Ла Тробе.

— И каждый свидетель бросит охапку хвороста! — объявил профос. — Если пламя, четырежды усиленное, не выявит порочной лилии, значит, дева чиста!

Трампедах подошёл к куче хвороста и тщательно, по веточке набрал охапку. Костёр пригас, взметнулся, и пламя обдало жаром привязанную Анну.

— Второе свидетельство! — крикнул профос.

— Я отказываюсь бросать хворост, — замогильным голосом сказал Фробелиус.

— Я тоже! — крикнул Кавалек.

— А вы, сударь Путешественник?

— Не превращайте свидетелей в палачей, — сказал я.

— Но таковы правила! Если не бросите вы, тогда кто-нибудь сделает это за вас, и тогда уж охапка будет куда больше.

— Чёрт побери, тогда я брошу! — сказал Кавалек.

Он набрал несколько хворостинок и понёс к костру.

— Это мало, — остановил его профос, — должна быть охапка.

— Проклятье! — сказал Кавалек.

Пламя снова взметнулось, и я увидел, как от рубахи Анны повалил пар.

— Господин музыкант! — позвал профос.

— Я отказываюсь, — пробормотал Фробелиус.

— Кто же заменит его?

Тут же нашёлся весёлый человек из толпы, он схватил большую охапку хвороста и швырнул её в пламя. Огонь подскочил до небес, дым заслонил Анну, и я подумал, что она задохнётся. Когда дым рассеялся, я увидел, что подол сухой рубахи тлеет.

— Свидетель, называемый Путешественником! Осталась ваша доля. Чем больше раздумываете, тем больше страдает дева!

Я подозвал того весёлого человека и сказал:

— Ты бросишь.

— Охотно, сударь! — тот улыбнулся до ушей.

— И если ты возьмёшь больше половины того, что бросил, я прикажу тебя завтра высечь.

Улыбка его погасла. Он вытянул хворост и отнёс его в костёр. Пламя в последний раз прыгнуло к Анне.

— Отвяжите её! — приказал судья.

Они положили Анну на мой чёрный плащ, волосы её обгорели, тлела рубашка, но я не увидел ожогов на лице.

— Разденьте! — приказал судья.

И снова они искали лилию, но ничего не нашли. Я бросил взгляд на город, близкое пламя костра мешало взору, но всё же то там, то здесь я видел светляки костров, они окружали городскую стену, мерцали за Эмбахом, и даже на улицах и пустырях жители запалили костры. Предостережение бургомистра оказалось тщетным.

А здесь, рядом с собором, наш костёр был особенно велик, и, должно быть, на него обращали внимание со всех сторон. Собор высился мрачной руиной всего в нескольких шагах, пламя обагряло его потемневший кирпич.

Они искали, искали свою лилию, они бы приняли за неё подходящий синяк, но и такого не нашлось на её теле. Труд палача, ожидание толпы оказались напрасными. И тогда взял слово судья: