Белый олеандр - [82]

Дорогая Клер!

Думаю, будет просто чудесно, если вы приедете. Астрид я не видела так давно, что не уверена, смогу ли узнать ее. Любая возможность встретиться со своими верными читателями приводит меня в восторг. Так что я занесу вас в список посетителей — вас же ни разу не судили за уголовные преступления, верно?

Шутка.

Ваш друг Ингрид.

Меня затошнило от страха при мысли о том, что они переписываются. «Ваш друг Ингрид». Может быть, Клер написала ей после того, как я застала ее под Рождество за чтением моих бумаг. Я оказалась беспомощной перед этим предательством, и тревога не покидала меня. Можно было потребовать от Клер прекратить переписку, но тогда пришлось бы признаться, что я открыла адресованный ей конверт. И я порвала письмо, сожгла его в мусорном ведре. Так она только расстроится, что мать не ответила, и бросит эту затею.

Стоял февраль, утро было облачное и до того туманное, что со двора не было видно даже Голливудских холмов. Мы с Клер собирались посетить мою мать, Клер сама договорилась об этом. Мини-юбка, свитер с высоким воротником и колготки — все это, красновато-коричневое, хорошо смотрелось на ней, но она хмурилась, глядя в зеркало.

— Лучше было бы джинсы надеть.

— Ничего синего, — предупредила я. Мысль о предстоящем посещении была почти невыносима. Что могло меня ожидать, кроме очередной потери? Скорее всего, мать травмирует ее. Или очарует, привяжет к себе. Не знаю, что хуже. Клер моя, она меня любит. Зачем матери нужно становиться между нами? Хотя это же Ингрид Магнуссен, которой всегда нужно быть в центре внимания, ей до всего есть дело.

С того первого посещения, еще времен Старр, я не видела матери. Марвел отказывалась отпускать меня с фургоном, считала, чем меньше я вижу мать, тем лучше. Глядя в зеркало, я представляла, что мать теперь подумает обо мне. Шрамы на лице — только начало. С тех пор, как мы виделись в последний раз, у меня были и другие впечатления, сейчас я просто не знала, как вести себя с ней. Я слишком выросла, чтобы теряться в ее паузах. И теперь у меня была Клер, за которую я боялась.

— Кажется, я заболеваю, — сказала я Клер, прижав руку ко лбу.

— Страх перед сценой. — Она разгладила юбку. — Я сама немного волнуюсь.

Еще я подумала об одежде, — длинной юбке, ботинках «Док Мартенс», затейливо связанном свитере с ажурным воротником, из «Фред Сегал», где одевалась вся стильная молодежь Голливуда. Мать такие вещи терпеть не может, но переодеться было не во что — теперь вся моя одежда была в том же духе.

Около часа мы ехали на восток, Клер напряженно что-то говорила, она не выносила долгого молчания. Глядя в окно, я перекатывала во рту мятный леденец, чтобы не укачало, и куталась в свитер. Пригороды постепенно сошли на нет, начались поля, амбары и склады, запахло компостом. Размытые туманом сельские виды были обрамлены ветрозащитными полосами из эвкалиптов. «Калифорния Инститьюшн», мужская тюрьма. Больше двух лет прошло с тех пор, как по этой дороге ехала совершенно другая девочка в розовых туфлях. Но я узнала даже магазинчик на повороте, «Кола $2.49».

— Поверните здесь.

Путь к женскому отделению «Калифорния Инститьюшн» шел по той же черной асфальтовой дороге, мимо котельной, водонапорной башни, вышки. Вход в тюрьму обозначала будка охраны. Клер не разрешили пронести книгу, которую она привезла для матери, «Ночь нежна» Фицджеральда, ее любимую. Металлоискатель запищал от моих ботинок, пришлось снять их и отдать для обыска. Скрежет ключа, лязганье ворот, кваканье переносной рации — звуки визита к моей матери.

Мы сели за пластмассовый садовый столик под синим навесом. Я смотрела на зарешеченные ворота, откуда должна была выйти мать, но Клер повернула голову не в ту сторону, к стойке распределения, где толпилась новая партия заключенных. Женщины ходили по кругу, некоторые брали метлы и мели двор, до того они одурели от скуки. Большинство были молоды, одна или две моложе двадцати пяти. Их помертвелые лица не обещали нам ничего хорошего.

Клер дрожала — то ли от холода, то ли от волнения. Она старалась быть смелой.

— Почему у них такие глаза?

Я разглядывала линии на ладони, мою судьбу. Жизнь обещала быть трудной.

— Не надо на них смотреть.

Было холодно, но ожидание матери бросало меня в пот. Кто знает, может быть, они подружатся. Может быть, мать и не затевает никакую игру. Или не такую уж отвратительную. Они с Клер будут переписываться, и когда-нибудь Клер будет свидетельствовать на процессе о ее положительном характере.

Мать подошла к воротам и стала ждать, пока их откроет женщина в форме. Волосы у нее опять отросли, лежали светлым шарфом поверх синего джинсового платья, спускались на грудь. Я видела, как нерешительно она проходит во дворик — нервничает не меньше меня. Такая прекрасная. Мать всегда поражала меня своей красотой. Даже если она уходила вечером в кафе и потом возвращалась, я смотрела на нее, затаив дыхание. Сейчас она была тоньше, чем два года назад, малейшие излишки веса были сожжены на беговой дорожке. Глаза стали даже ярче, светились еще от ворот. Мускулистая, загорелая, с очень прямой осанкой, сейчас она меньше была похожа на Лорелею, больше на полицейского-убийцу из «Бегущего по лезвию бритвы». Мать подошла к нам, улыбаясь, но я чувствовала неуверенность в крепких руках, которые она положила мне на плечи. Минуту мы смотрели друг другу в глаза, и я изумилась — теперь мы были одного роста, одной комплекции. Ее глаза лихорадочно искали во мне знакомые черты, и мне вдруг стало неловко, стыдно за себя, за свою модную одежду, даже за Клер. Больше всего — за то, что я хотела вырваться от нее, освободиться, сама такая мысль была отвратительна. Теперь мать узнала меня. Мы обнялись, и она протянула руку Клер.