Белый олеандр - [41]

Я разделяла мокрые пряди, наносила обесцвечивающий состав на корни, заводила таймер. Если передержать, состав разъест до крови кожу головы, и все волосы выпадут. Попробовать было интересно, но я знала, что на свете есть места похуже, чем дом Тёрлоков. По крайней мере, Марвел не пила, Эд мне не нравился и почти не замечал моего существования. Здесь я не могла принести значительного вреда.

— Для тебя это отличная практика, — заявляла Марвел, когда мы ждали последние пять минут, перед тем как накладывать краску. — Можешь потом устроиться в салон красоты. Это хорошая работа для женщины.

У Марвел Тёрлок были на меня большие планы. Сплошная забота о моем благосостоянии. Лучше уж выпить этот обесцвечивающий состав. Я смыла его с волос Марвел, нависая над ней, как скала. Она показала мне страницу в дамском журнале с каким-то поясняющим рисунком, сложным, как электрическая схема. Прическа называлась «Космополитен». По бокам гладкий зачес, кудри на затылке, завитая челка, как у Барбары Стэнвик в «Познакомьтесь с Джоном Доу». Я вспомнила Майкла. Он бы содрогнулся. Майкл обожал Стэнвик. Интересно, дали ли ему ту роль в шотландской пьесе? Вспоминает ли он меня? Ты даже представить не можешь, что со мной было, Майкл.

К вони в сырой закупоренной ванной прибавился запах клейкого розового геля, которым я мазала пряди, накручивая их на бигуди. Я почти падала в обморок. Закончив с последней прядью, я обернула шарфом огромную голову Марвел, и она разрешила мне наконец открыть дверь. Казалось, я провела без воздуха целый час.

— Эд? — позвала Марвел в большой комнате.

Телевизор работал, но Эд улизнул в бар. В «Доброго рыцаря», наверное, где он любил пить пиво и смотреть спортивные передачи.

— Ну и черт с ним, — беззлобно сказала Марвел. Пощелкала по программам, выбрала ток-шоу, где спорили две сестры преклонного возраста, и устроилась на диване со стаканчиком мороженого.

Дорогая Астрид!

Нечего жаловаться, что терпеть не можешь свой новый дом. Если не бьют, считай, тебе повезло. Одиночество — нормальное состояние человека. Научись мириться с ним. Его незаметное действие строит дом твоей души. Не надейся вырасти из одиночества. Не жди, что найдешь человека, который поймет тебя, заполнит это пространство. Умный и чуткий человек — величайшая, исключительная редкость. Надеясь найти того, кто поймет тебя, ты станешь безжалостной от разочарований. Лучшее, что ты можешь сделать, — постараться сама понять себя, понять, чего ты хочешь, и не позволять быдлу становиться у себя на пути.

Му-уу.

Пока не закончился рецепт, я еще не знала, что худшее впереди. Безрассудно удвоив когда-то дозу, я лежала теперь разбитая на пустом берегу среди обломков и осколков. Кондиционер был слишком мощный для моей кладовки, и я простудилась. В голове стучала только одна мысль — о том, как я одинока. У одиночества был металлический вкус монетки во рту. Я представляла смерть. Один мальчик в больнице сказал мне, что лучший способ — кубик воздуха в вену. У него был рак костей, он украл в процедурной шприц и спрятал его в книжке с комиксами. Сказал, что если станет очень плохо, он впрыснет себе воздух и все будет кончено за несколько секунд. Если бы не письма матери, я бы тоже решилась на что-то подобное. От частого чтения они совсем истрепались и на сгибах рвались.

Когда меня мучила бессонница, я шла во двор, где пели дуэтом сверчки и асфальт под босыми ногами был теплый, будто я наступала на какое-то животное. В лунном свете бросалась в глаза белая галька на клумбах с равномерно воткнутыми пластмассовыми георгинами. Однажды я послала матери нарисованную красками картину — бирюзовый дом среди черной воды асфальта, полосы белых камешков. В ответ она прислала мне стихотворение о младенце Ахилле, которого мать окунала в черную воду, чтобы сделать его бессмертным. Лучше мне от этого не стало.

Я сидела за деревянным столиком и слушала музыку, льющуюся из-за закрытых жалюзи соседнего дома. Жалюзи были всегда закрыты, но звуки саксофона проникали сквозь их пластины, живые, как прикосновение. Водя пальцем по темному лезвию ножа моей матери, я представляла, как вскрываю вены. Говорят, если это сделать в теплой воде, даже не почувствуешь. Я не колебалась бы, если бы не письма матери, но и с ними мое равновесие было шатким. Все было на черной чаше весов, кроме этих писем, светлых, как «доброй ночи!», как проводящая по волосам рука.

Положив растопыренную ладонь на стол, я играла с ножом, быстро втыкая его между пальцев в деревянную столешницу. Джонни-джонни-джонни-упс! Джонни-джонни-упс! Джонни-джонни-джонни-джонни! Мне даже нравилось, когда нож попадал по коже.

Дорогая Астрид!

Я знаю, ты сейчас учишься терпению. Что ж, ничего не поделаешь. Просто старайся внушить себе: это происходит не зря. Веди дневник, запоминай все — каждую слезу, каждый укол в сердце. Сделай их татуировками на оболочке мозга.

Горький опыт — самое необходимое в жизни знание. Повторяю тебе, никто не становится художником просто так, — только если он предназначен к этому.

Твоя мать.

Оставшись без перкодана, я начала понимать, почему матери бросают своих детей, «забывают» их в супермаркетах и на детских площадках. Раньше я не могла даже представить это хныканье, бесконечные мелкие просьбы, невозможность надолго оторвать от них взгляд. Сказав Марвел, что мне нужно делать уроки и доклады, я проводила после-школьные часы среди библиотечных полок. Сидя за столом рядом со стариками, читавшими газеты, или с девочками из католической школы, прятавшими подростковые журналы в учебниках, я продвигалась по спискам книг из писем матери.