Белый олеандр - [40]

Вернувшись в комнату с телевизором, сотрудница разложила бумаги на кофейном столике, готовясь открыть мою жизнь этой женщине с деревянным лицом, которая тут же велела мне поиграть с Джастином во дворе. Судя по голосу, она явно привыкла указывать девочкам, что им делать.

Асфальт и щебенка тяжело пахли на солнце. Во дворе было столько игрушек, что их вполне хватило бы на дошкольную группу. Кошка что-то закапывала в песочнице, увидела нас и умчалась. Я не стала ничего убирать. Джастин тарахтел на своем трехколесном велосипеде, норовя на каждом круге врезаться в игровой домик. Я надеялась, что ему придет в голову слепить пару куличиков. Бр-р-р.

Дверь открылась, и к нам заковыляла двухлетняя девочка — светленькая, с прозрачными голубыми глазами. Ей было невдомек, что меня пугал бирюзовый цвет, что меня тошнило при мысли о ее матери, читающей мои бумаги. Если бы можно было остаться в больнице с вечной капельницей демерола. Девочка потопала к песочнице. Я не собиралась обращать на это внимание, но вдруг поняла, что уже выкапываю кошачье дерьмо пластмассовым совком и выбрасываю его за забор.

Эд и Марвел Тёрлок были первой настоящей семьей, в которую я попала. За ужином мы ели курицу руками, обсасывая с пальцев соус барбекю, как будто вилки еще не изобрели. Эд был высокий краснощекий мужчина, покладистый и мягкий, с редеющими волосами песочного цвета. Он работал в отделе красок хозяйственного магазина. Неудивительно, что бирюзовая краска досталась им по себестоимости. За едой мы смотрели телевизор, все говорили без умолку, никто никого не слушал. Я думала о Рэе и Старр, о том, как в последний раз видела Дейви, о валунах за домом, акациях паловерде и красноплечих ястребах. О суровой красоте камней, о разливе речки, о тишине гор. Тоска чередовалась с горячими уколами стыда. В четырнадцать лет я уже успела разбить то, что никогда не сумею склеить. Так мне и надо.

Девятый класс я заканчивала в Мэдисонской средней школе, ковыляя из класса в класс со своей тростью. Сломанное бедро срасталось, но оно заживало медленнее всего. Плечо уже довольно хорошо работало, даже рана в груди и трещина в ребрах уже не горели каждый раз, когда я нагибалась или выпрямлялась. Но бедро заживало медленно. Я всегда опаздывала на занятия. Дни проходили в тумане перкодана. Парты, звонки, ковыляние в следующий класс. Учителя открывали рты, и оттуда летели бабочки — слишком быстро, чтобы успеть поймать. Мне нравилась разноцветная толпа учеников на школьном дворе, но я не отличала одного от другого. Они были слишком юными, новенькими, нетронутыми, уверенными в своем счастье. Горе было для них далекой страной, о которой им приходилось слышать, даже видеть по телевизору, но виза этой страны еще не стояла в их паспортах. Где, в каком месте мой мир мог соприкоснуться с их жизнью?

Моя роль в бирюзовом доме определилась очень быстро: нянька, посудомойка, прачка, косметолог. Последнее я ненавидела больше всего. Марвел устраивалась в ванной, как жаба под камнем, и кричала мне точно так же, как Джастин кричал ей, — требовательно и нетерпеливо. Я старалась отвлечься, думая о гамеланском оркестре, о полупрозрачных существах в чистых озерах, даже о форме сине-зеленых штор, надувавшихся и опадавших в потоке воздуха. Мне чудился в этом какой-то смысл, таинственный знак. Но Марвел продолжала звать меня:

— Астрид! Да где, черт возьми, эта девчонка?

Крики не прекращались. Она продолжала возмущаться, пока я не заходила в ванную, нарочито хромая, как слуга в фильме ужасов.

— Где ты была, а? — Марвел сидела, покраснев от крика, уперев руки в бока.

Я молча включала воду, пробовала ее рукой.

— Не очень горячо, — напоминала она. — У меня чувствительная кожа головы.

Я вертела кран, пока струя не становилась чуть-чуть холодной для меня — постоянный прием перкодана снижал чувствительность к температуре. Марвел вставала коленями на резиновый коврик, подставляла под кран голову, я смывала с нее грязь и лак для волос. Ей надо было подкрасить корни. Марвел красилась в цвет «золотистый блондин», который на упаковке был близок к сливочному, а на ее волосах напоминал скорее желтую фольгу детских пасхальных корзинок. Наложив кондиционер, пахнущий прогорклым жиром, я смывала его и усаживала Марвел на стул из кухни. Подкладывала в раковину газету и начинала расчесывание волос. Все равно что расчесывать спутанные макароны — один рывок, и они все останутся на гребешке. Я начинала снизу, с кончиков, и постепенно поднималась вверх, вспоминая, как чесала щеткой волосы матери — светлые и блестящие, как стекло.

Марвел не переставая трещала о своих друзьях, о заказчицах «Мэри Кей», о том, как одна женщина видела Опру, не сама Марвел, а Салли Джесси, а Опра просто жирная черномазая каракатица, Марвел такую не наняла бы даже полы мыть, хотя эта Опра и загребает десять миллионов в сезон, бла-бла-бла. Я надевала перчатки и начинала смешивать жидкость из двух бутылочек, представляя, что Марвел говорит по-венгерски и я ни слова не понимаю. В маленькой ванной было не продохнуть от аммиачного запаха, но Марвел не разрешала открывать дверь. Эд не должен был знать, что она красит волосы.