Белый олеандр - [16]

5

Социальные работники менялись, но по сути были все одинаковы. Вели меня в «Макдоналдс», открывали свои папки, задавали вопросы. «Макдоналдс» меня пугал. Слишком много детей, плачущих, кричащих, прыгающих в ямах с разноцветными мячами. Мне было нечего сказать. На этот раз социальный работник оказался темноволосым мужчиной с короткой эспаньолкой, похожим на карточного валета пик. Квадратные, как лопаты, руки, печатка на мизинце.

Он нашел мне постоянное место. Когда я уезжала из дома на бульваре Креншоу, никто не попрощался. Только девчонка со шрамовыми татуировками стояла на крыльце и смотрела, как я уезжаю. В аллеях и скверах мелькали соцветия джакаранды, когда машина торопливыми стежками прошивала пыльные серо-белые улицы.

До моего нового дома мы ехали через четыре автострады. Свернули на улицу, поднимающуюся вверх, словно трап, — Тухунга, гласили указатели. Низенькие фермерские домики становились сначала все крупнее, потом все мельче, во дворах беспорядок. Тротуары исчезли. На крылечках, словно поганки, росли кучи старой мебели. Старая стиральная машина, ломаные стулья, белая курица, коза. Мы ехали уже не по городу. Машина поднялась на холм, и в полумиле от нас мы увидели каменистую долину, — дети на своих грязных велосипедах чертили следы-узоры на песке, поднимая хвосты белой пыли. На их фоне воздух, тяжело обволакивавший нас, казался безжизненным, вялым.

Машина остановилась в грязном дворе одного из домов, — вернее трейлера, но в нем было так много прикрепленных друг к другу частей, что его называли домом. Заброшенное цевочное колесо в зарослях журавельника. С горшков над широким крыльцом у входа в трейлер свисали космы паучьей травы. На крыльце сидели три мальчика и смотрели на нас. У одного в руках была банка с каким-то животным внутри. Старший поправил очки на носу и что-то сказал через плечо, обернувшись к двери. Вышедшая к нам женщина с пышным бюстом и полными ногами широко улыбалась, крупные белые зубы все наружу. Плоский у основания нос, как у боксера.

Ее звали Старр. В трейлере было темно. Она дала нам по банке сладкой колы, которую мы пили, пока они с социальным работником что-то обсуждали. Старр разговаривала, колыхаясь всем телом, запрокидывая голову назад при каждом всплеске смеха. Между ее грудей поблескивал маленький золотой крестик, и взгляд социального работника никак не мог избежать этой заветной впадины. Ни он, ни она даже не заметили, как я вышла.

Здесь не росли бахромчатые джакаранды, только олеандры и пальмы, опунции и большое перечное дерево. Покрывавшая землю пыль была розовато-бежевая, как песчаник, но небо было широко и спокойно, как безмятежное чело, чистого свинцово-синего цвета. Впервые за несколько месяцев мне на голову не давил потолок.

Старший мальчик, в очках, встал с крыльца.

— Мы идем ловить ящериц. Хочешь с нами? Ящериц ловили обувной коробкой, зарытой в песок. С каким терпением эти маленькие мальчики ждали — молча, замерев на солнце, — пока зеленая ящерица не заползет в ловушку. Тогда они дергали за нитку, и ловушка захлопывалась. Старший мальчик клал под коробку лист картона и переворачивал ее, средний хватал крошечное живое существо и клал в стеклянную банку.

— Что вы с ними делаете? — спросила я. Мальчик в очках удивленно посмотрел на меня.

— Изучаем, конечно.

В банке ящерица сперва рвалась наверх, потом почти не двигалась. В этой стеклянной камере можно было рассмотреть, как она прекрасна — каждую чешуйку, каждый ряд этих гравированных ноготков. Красота, вспыхнувшая благодаря лишению свободы. Над нами маячили горы, утяжеляя пейзаж своим торжественным присутствием. Я вдруг заметила — если пристально на них посмотреть, кажется, что вся эта мощная масса движется к тебе, таща по бокам зеленые пятна полыни. Дунул теплый бриз. Крикнула птица. Кусты чапараля пахнули острой горячей свежестью.

Спускаясь вниз по песку, я петляла между нагретых солнцем валунов. Приложила к одному из них щеку, представляя себя такой же невозмутимой, спокойной, равнодушной к тому, куда река вышвырнула меня во время последней бури. Рядом вдруг вырос старший мальчик.

— Берегись гремучих змей. Они любят нежиться на этих камнях.

Я отпрянула от валуна.

— Техасский гремучник — самая большая из американских змей, — сказал он. — Но они редко жалят выше лодыжки. Просто смотри, куда наступаешь, и не забирайся на камни. А если будешь забираться, смотри, куда кладешь руки. Или делай вот так. — Он поднял небольшой камень и постучал им в ближайший валун, словно в дверь. — Они уползут. Еще будь осторожна со скорпионами. Всегда проверяй туфли, прежде чем надеть, особенно на улице.

Внимательно глядя на этого тощего веснушчатого мальчика чуть младше меня, я старалась понять, зачем он меня пугает. Но он, казалось, скорее хотел похвастаться своими знаниями. Я пошла дальше, рассматривая формы валунов, их голубые тени. Было такое чувство, словно они обитаемы, словно в них прячутся какие-то люди. Мальчик шел за мной.

— Кролик. — Он показал куда-то вниз, в пыль. Следы были едва различимы — два отпечатка побольше, за ним один поменьше, потом еще один. Мальчик: улыбнулся, показав чуть скошенные назад зубы, — он сам чем-то напоминал кролика. Его легко было представить перед телевизором или в библиотеке, но он так же легко мог читать по бледной розоватой пыли, как другие дети читали комиксы, как моя мать читала по картам. Можно ли прочесть по этой пыли мою судьбу?