Белый морок. Голубой берег - [343]

— Из посторонних, надеюсь, сюда никто не входил? Труп не трогали?

— Здесь все осталось как было.

Ксендз приблизился к мертвецу, осторожно взял из его руки ампулу, наполненную под самую пробку бесцветным, немного похожим на питьевую соду порошком, поднес ее к глазам.

— Можете не сомневаться: цианистый калий, — заметила Клава от дверей.

Витольд Станиславович и не сомневался. Более того, он даже знал, откуда взялась здесь смертоносная ампула. Только с таким «подарком» киевское гестапо должно было направить к «родичу» своего «извозчика», а что «извозчик» уже в лагере, никаких сомнений не могло быть. Именно сейчас зловещая заключительная фраза из последней шифрованной директивы для «родича»: «Готовьте обед для извозчика…» — обрела для Ксендза абсолютно конкретное и четкое содержание. Этим «обедом» каратели тайком надеялись поквитаться с партизанами за все свои поражения! От одной лишь мысли, что отрава могла все же оказаться в котле с пищей, сердце его сжалось, а между лопатками выступил холодный пот. Круто обернувшись, он уставился острым взглядом в Клаву и тихо, почти шепотом спросил неизвестно кого:

— Я предпочитал бы сейчас услышать не предположения о содержимом ампулы, а от кого получил ее «родич».

Варивон с Мансуром коротко переглянулись, но не проронили ни слова.

— Я жду четкого ответа: с кем имел контакт за последние сутки ваш поднадзорный?

— Ну что вы, ей-богу, Витольд Станиславович! Абсолютно ни с кем.

— Так вы хотите убедить меня, что эту штукенцию с ядом занесли сюда злые духи? Только извините великодушно, но сказкам про белого бычка я не верю.

— А может, эта ампула издавна была при нем?..

— Бросьте смешить, Варивон! Такая посудина не иголка, ее так запросто не спрячешь. А Квачило, прежде чем сюда попасть, трижды был обыскан тщательнейшим образом. Поэтому я все-таки настаиваю на своем: когда и от кого она попала к «родичу»?

Теперь взгляды присутствующих скрестились на Мансуре — лишь он мог точно ответить на поставленный вопрос. Ибо именно ему было доверено держать гестаповского лазутчика под неусыпным надзором. Однако Мансур беспомощно пожал плечами.

— Вспомни, товарищ Хайдаров, и скажи честно: ты оставлял хотя бы на минутку этого людоеда без надзора? — обратился Артем к нему спокойно, даже мягко.

— Да, на один минута оставлял. Перед самым вставай солнце. Когда доктор Клава моя звал…

— О кара небесная! — всплеснул руками Варивон. — Как же ты посмел покинуть боевой пост, негодяй?

— Ну, чего раскричались? Мансур лишь воды мне принес, — вызывающе бросила Клава. — На рассвете твоему эсэсу стало совсем плохо, а тут еще поступила весть: Щем на Семенютином «маяке» истекает кровью. Что же я, по-вашему, должна была разорваться на части?

Ксендз заметно побледнел, стиснул бескровные губы, а потом произнес сухо, как приговор:

— Вели, командир, арестовать этих разгильдяев, и немедленно!

— Не слишком ли круто берешь на поворотах, ваше преосвященство? — даже затряслась от гнева Клава.

Но тут в разговор вмешался Артем:

— Прекратить дискуссию! Вы не новички в отряде и хорошо знаете, что ждет каждого, кто сознательно нарушает дисциплину. Как знаете и то, какое наказание определяют законы военного времени тому, кто не выполнил боевого задания и тем самым провалил операцию, в осуществлении которой принимали участие, рискуя жизнью, десятки людей и от которой зависит их будущая судьба. Могу заверить: мы действовали и будем действовать в строгом соответствии с советскими законами!

Сурово, угрожающе прозвучали слова Артема. Да и как он еще мог говорить, если Мансур не выполнил боевого задания?! И причины сейчас никого не интересуют. Главное, что по его вине гестаповский шпион проник в отряд. Ныне никто из партизан не знал, кто он и что собирается делать. Разумеется, за такую провинность — только трибунал!

Это прекрасно понимал и Хайдаров. Однако он не стал вымаливать себе пощады, ссылаясь на былые заслуги, а молча расстегнул трофейный пояс и вместе с «вальтером» протянул его Артему. На миг наступила жуткая тишина — все ждали, как поведет себя сейчас командир.

— Кстати, о смерти Квачило в лагере уже известно? — спросил вдруг Ксендз.

— Вряд ли. Мы не хотели поднимать паники, — ответил Варивон вяло.

— Разумно. Но ведь люди до сих пор голодны… Что подумают? Их нужно немедленно накормить!

— Чем? Что, если и вода, и продукты отравлены?

Вдруг прозвучал умоляюще-приглушенный голос Хайдарова:

— Камандир, моя делал большой провинность — моя получай великое наказание. Моя хочет кушай вода, продукты. Если пропадай, то только моя. А если моя будет живой, вари обед партизан…

Присутствующие с удивлением смотрели на этого неприметного, низкорослого казаха. В отряде Мансура давно все полюбили за удивительную выносливость, за постоянную жизнерадостность и остроумие, но вот о такой его душевной щедрости, готовности к высокому самопожертвованию даже не подозревали. Что ни говори, а так просто и буднично пойти на смертельный риск не каждому под силу…

— Что ж, люди высокой чести только так и должны поступать в подобных случаях, — первым подал голос Ксендз. — На мой взгляд, командир, с арестом Мансура можно бы и подождать. Давайте лучше предоставим ему возможность искупить свою вину…