Белый квадрат. Лепесток сакуры - [81]

Всерьез вознамерившись разработать русскую дзюудзюцу, систему, учитывающую национальный характер жителей некогда великой, а теперь раздираемой на части империи, он даже решил, что новая «русская дзюудзюцу» может примирить русский народ, прекратить братоубийственную войну, заменить в этом отношении религию и пресловутое (весьма неконкретное) классовое сознание.

Эти последние мысли явились ему в полубредовой горячке – он подхватил воспаление легких, – когда же горячка его покинула, оставив по себе лишь недолгую слабость, он, конечно, эти мысли перестал воспринимать так уж всерьез, но то и дело они к нему возвращались. Зато после болезни он с большим воодушевлением погрузился в размышления о новой, на тот момент пока еще безымянной Системе.

Это вдохновение было единственной ниточкой, державшей бывшего штабс-капитана в числе живых. Но человеческая жизнь Спиридонова была неглубока, как фронтовая могила. Если бы не занятия дзюудзюцу, можно было б сказать, что Виктор живет, как опавший с дерева по осени лист, гонимый холодным октябрьским ветром. Иногда, да что греха таить – каждый раз, когда он об этом задумывался, Спиридонов не понимал, почему он все еще жив. Весь этот мир, согреваемый сейчас ласковым июльским солнцем, оставался для него руинами отчего дома, разрушенного прямым попаданием фугасного снаряда, – чуждым, неуютным и неприветливым.

Виктор Афанасьевич подкурил и затянулся горьким, с гадким душком дымом от самосада. Вкус у самокрутки был такой, словно ты пожевал ношеную калошу, – мерзкий, как красный террор, но для Спиридонова необходимый, как для морфиниста доза наркотика. За этим занятием он прошляпил появление на соседнем пути, который проходил мимо водокачки и угольного склада, состава, оказавшегося бронепоездом с гордым именем «Смерть врагам диктатуры пролетариата», причем слово «смерть» было заменено другим, куда более емким синонимом из того лексикона, который выпускницу Института благородных девиц отправил бы в обморок с эффективностью нокаутирующего удара в переносицу. Виктор Афанасьевич равнодушно скользнул взглядом по чуду пролетарской техники, ощетинившемуся по бортам изрядно потрепанными «максимами» с поржавевшими кожухами и с парами трехдюймовок Лендера в брезентовых чехлах, стоящих открыто на трех из четырех бронеплощадок. Орудие четвертой было одно, но куда крупнее, не иначе как морская шестидюймовка, если вообще не восемь дюймов…

«Мне б такое чудо под Цзиньчжоу, – рассеянно думал Виктор Афанасьевич, – наделали бы мы тогда дел… глядишь, не я у Фудзиюки, а он бы у меня гостевал…»

Вспомнив учителя, Виктор Афанасьевич загрустил. Как, интересно, тот поживает? Он так хотел приехать в Россию, но сейчас страна, словно белены объевшись, поднялась на дыбы и неслась, как бледный конь к яру. Хорошо, что он не приехал. Хорошо, что не узнал о свадьбе Спиридонова… и обо всем остальном. У японца было большое сердце, он умел сострадать, и от того, что он узнал бы, он явно бы не был счастлив.

«Почему я думаю обо всех в прошедшем времени? – урезонил себя Спиридонов. – Так нельзя. Пусть все они будут живы, и Фудзиюки, и Акэбоно, и другие, кого я знал, тот же Сашка Егоров…»

Последние слова могли бы выглядеть как некое пророчество в свете последующих событий, если бы не одно «но» – когда эта мысль появилась у Спиридонова, он уже видел мужчину, который, прихрамывая и опираясь на палочку, ковылял к нему сквозь стравленный с паровоза пар. Мужчина был похож на Егорова, потому неудивительно, что им он и оказался – возмужавшим, каким-то заматеревшим, но все тем же Сашкой Егоровым, однокашником Спиридонова. При виде старого друга (пожалуй, единственного, кого Виктор мог считать другом, кроме далекого Фудзиюки) Виктор Афанасьевич почувствовал радость, но тоже приглушенную, придавленную невидимой подушкой. Тем не менее он понял, что улыбается – впервые за два года искренне и от души.

– Чем же тебе патриарх-то не угодил? – спросил Егоров, остановившись и тяжко опираясь на палочку.

Спиридонов вскочил на ноги и пожал плечами:

– Это не мне, это советской власти. Лично мне товарищ патриарх до лампады, если говорить честно.

И крепко обнял старого друга, а потом – помог ему сесть на освобожденный им ящик. У Егорова то и дело сводило судорогой лицо, так что казалось, он чуть подмигивает, приподнимая краешек губ в странной кривой усмешке.

– Искал тебя, – признался он, усевшись на ящик и доставая из кармана пачку папирос, – брось ты свою вонючую козью ногу, покури вот.

– «Нимфа», – прочитал Спиридонов на пачке надпись латиницей. Чтобы уж совсем было ясно, надпись дополнялась картинкой с игриво изогнувшейся неодетой девицей, видимо, по замыслу художника, нимфой. – Откуда такие?

– Трофейные, – ответил Егоров. – Из Десятой армии прислали выздоравливающему командарму. Сенька Буденный постарался небось.

– Командарму? – удивился Виктор. – Я правильно понял, ты у нас уже…

– По-старорежимному я генерал-майор, – улыбнулся Егоров, – а по-новому, значит, командарм второго ранга. Да чего ж мы здесь на солнышке-то расселись? Давай ко мне, а? Выпьем по маленькой…