Белый квадрат. Лепесток сакуры - [79]

…то самоубийство поставит крест на возможности их встречи в будущем. Да, эта возможность была призрачной, да, рассказы о загробной жизни походили на сказку, в которую почему-то верит так много взрослых, серьезных людей… но отчего-то же верят они в эту сказку! Если есть хоть какая-то, хоть призрачная, самая ничтожная надежда на то, что они смогут когда-нибудь быть вместе – он не хотел упускать даже такого неверного шанса. Да, остаться жить – значит обречь себя на многолетние муки в разлуке с тем, кого любишь, но…

Она же ждала его с фронта! Ждала и тогда, когда он пропал для нее без вести, когда всякий рассудительный человек решил бы, что он сгинул в бою и никто не узнает, где он погребен. Конечно, это было не совсем то, но…

А если бы он не вернулся? Он был уверен – она ждала бы, ждала до последнего дня, до последнего вздоха. И ей было бы так же больно, как сейчас ему, только еще больнее, ведь она слабее, нежнее, чувствительнее, чем он.

Но она ждала бы, пока тлела бы в груди искорка жизни. И он должен ждать. Ждать, пока жизнь не кончится сама собой. И он обратился к Богу с горячей молитвой: пусть его поразит болезнь! Москва повально заражена тифом, разве не может и он заразиться?

Казалось, Бог услышал его молитвы: к вечеру у Спиридонова начался жар. Увы, это оказалось не более чем насмешкой – всего лишь простуда, о которой через неделю Спиридонов забыл.

* * *

Закончив зарядку, Виктор Афанасьевич умылся приятно холодной водой, побрился, вытерся казенным вафельным полотенцем и, сев за стол, закурил папироску, думая, чем ему заняться сначала – брошюрой или делом Ощепкова. Логика подсказывала второе, поскольку встреча их приближалась со скоростью поезда, в котором ехал сейчас Спиридонов. Но, памятуя свой сон (а к снам Виктор Афанасьевич относился серьезно: он полагал, что сон – это откровенный разговор с самим собой; мы можем себя обманывать наяву, но во сне мы над собой не властны, и все наши низменные страсти, все страхи, равно как и надежды, проявляются в снах), Виктор Афанасьевич решил больше к делу не прикасаться. Общее впечатление он получил, теперь осталось лишь подтвердить его или опровергнуть при личном общении.

Виктор Афанасьевич понимал, что ему предстоит поединок с Ощепковым, при этом не только в переносном, но и в прямом смысле. Но он вовсе не боялся сразиться с обладателем высшего мастерского дана на татами, он опасался в жизни принять неправильное решение. В любом случае ему придется отвечать, и прежде всего перед самим собой: если он неоправданно «подрежет крылья» Ощепкову – он будет виноват; если незаслуженно поверит ему – опять же виноват будет он. Виктор Афанасьевич не боялся брать на себя ответственность, он боялся поступить не по совести.

В нерешительности он взял ощепковскую папочку и покрутил ее так и эдак. Может, все-таки почитать еще? Второе прочтение дела дало ему много и ответов, и новых вопросов. Может быть, если прочесть дело в третий раз… Но Виктор Афанасьевич отложил папочку, затушил папиросу и задумался.

Итак, второй брак Ощепкова, столь смутивший его. Ему, Спиридонову, в жизни повезло встретить Клавушку, но до нее у него была Акэбоно, которую он любил; были и другие, менее серьезные приключения. Акэбоно… воспоминания о ней до сих пор причиняли ему боль. Пусть эта боль и потерялась на время, растворившись сначала в сладости их с Клавушкой любви, а затем – в боли ее потери, но она до сих пор давала о себе знать. И поясок Акэбоно лежал в подаренной ею шкатулке, а поверх него покоилась Клавушкина варежка. Они даже пахли одинаково…

Так вправе ли Спиридонов осуждать Ощепкова? Возможно, тот вступил в первый брак скоропалительно, не особенно думая о последствиях? Молод был, жизни не знал, не устоял – а потом оказалось, что рядом с ним чужой человек? Ну и что? Разводиться? Но за свои поступки надобно отвечать. Жена – не рукавица, за пояс не заткнешь. Виктор Афанасьевич поморщился, вспомнив вакханалию, начавшуюся после революции… не сразу, а в восемнадцатом, когда советская власть развязала борьбу с «религиозным мракобесием». Общественная мораль, и дотоле успешно катящаяся под горку, просто-таки ухнула с обрыва. Среди «революционных масс» стало модно кичиться своим развратом, едва ли не коллекционировать пороки. Виктор Афанасьевич никогда не был ханжой, но от того, что творилось тогда в Москве, да и вообще на Руси, его выворачивало. Хотелось взять огнемет, действие которого он не однажды наблюдал на фронте, да и хорошенько пройтись по этим революционным массам очистительным огнем. На этой почве Виктор Афанасьевич едва не ушел к белым.

Удержал его Сашка Егоров, тогда уже красный командир. Разыскал он его в Москве, где Спиридонов постепенно погружался на дно, живя в то время одной только своей дзюудзюцу, продолжая тренировать всех желающих, поток которых не прекращался. В остальном же он проводил время как заведенный механизм в ожидании конца завода – почти не ел, много курил, перебивался случайными заработками, по преимуществу охраняя чье-то имущество, но бывало – даже сапожничал и промышлял мелким ремонтом. И вообще все делал как механическая кукла – мылся, брился, тренировался. Тренировался, впрочем, он регулярно, даже больше, чем раньше, доводя приемы до автоматизма.