Белый квадрат. Лепесток сакуры - [52]

* * *

После полудня в дверь его купе постучали. Спиридонов с досадой отложил ручку и пригласил стучавшего войти. Это оказался всего-навсего проводник, сообщивший, что через полчаса будет остановка в Челябинске.

– Стоянка полчаса, – добавил он. – Нам меняют паровоз.

– …и что? – не понял Виктор Афанасьевич.

– В вокзале есть недурной буфет, – объяснил проводник. – Не «Яръ», конечно, но покушать прилично можно за сущие копейки.

– Угу, – кивнул Спиридонов. – Спасибо за информацию, товарищ.

– Это, конечно, не мое дело, – заметил проводник, – но я подметил, что у вас, товарищ уполномоченный, прошедшие сутки маковой росинки во рту не было, если не считать пустого чаю. А ведь это дело не пустяшное, как говорит наркомснаб товарищ Микоян, гражданин Союза Советских Социалистических Республик обязан хорошо питаться. Желудок недостатком пищи испортить недолго. Мало нешто мы наголодались в годы разрухи?

Виктор Афанасьевич отложил ручку, которую задумчиво вертел в пальцах, и взглянул на проводника с некоторым интересом. Проводник был пожилым, статным мужчиной с роскошными – как теперь выражались, «буденовскими» – усами. Лет ему было не меньше шестидесяти, но держался он бодрячком, так что годы не чувствовались.

– Ну, с Анастасом Ивановичем не поспоришь, – улыбнулся ему Спиридонов. – А я так привык мало есть, что и не замечаю, когда поел, когда нет. В Гражданскую, бывало, и по месяцу еды не видел.

Проводник энергично закивал:

– Нешто я не помню! Времечко-то было… Сам я на бронепоезде беляков бил, да ранен был под Царицыном. Вернулся в девятнадцатом, значит, в родной Брянск, год промыкался, а потом Центроброни потребовались те, кто до войны на пульманах гонял, вот я и пошел. Эх…

Спиридонов улыбнулся, вспомнив, как сам работал счетоводом в Центроброни. Работал недолго, полгода, а потом перешел под крыло товарища Дзержинского, который успел убедиться в той пользе, какую приносит в битвах с контрреволюционным элементом борьба японских крестьян «Дзюудзюцу» (в стенгазете ВЧК написали именно так, сопроводив короткую и нафаршированную грамматическими ошибками, как утка мелкой дробью, заметку его, Спиридонова, фотографией).

Проводник махнул рукой:

– Так то война, а сейчас, в мирное время, чего себя добровольно-то голодом мучить, ровно в плену у колчаковцев? А не хотите в буфет, я вам могу бутербродов справить, сосисок отварить, благо кипяток в титане не переводится. Только скажите, я вижу, человек вы занятой, вам, поди, от работы и отрываться не хочется, даже и смолите в купе.

– Mea culpa, – согласился Спиридонов и быстро пояснил латынь: – Виноват… Имею такую дурную привычку. Вы уж не обессудьте, но мне махорка для умственной работы нужна.

– Да что там, смолите себе на здоровье, – отмахнулся проводник, приятственно улыбаясь. – Я и сам самокрутки покручиваю, когда махорку раздобуду. Папиросы я как-то не уважаю, баловство, а не табак, а вот самосаду потянуть так, чтобы горло перехватило, – самое оно.

Он встал и предложил:

– Может, вам чайку принести, пока суд да дело? А то Мишка-машинист говорит, что полчаса до Челябинска, а там как карта ляжет – ежели придется пропускать совнаркомовские эшелоны, то и два часа можем на сортировочной проваландаться. Сейчас на Дальний Восток движение идет! – Он поднял кверху желто-коричневый от никотина указательный палец и важно добавил: – Индустриализация!

– Если вас не затруднит, то, конечно, принесите, – ответил Виктор Афанасьевич. – Кстати, а в буфете папиросами-то можно разжиться?

Проводник пожал плечами:

– Как когда. Махорка у них не переводится, а с папиросами – как подвезут.

* * *

Однако появление проводника сбило у Спиридонова волну вдохновения. Он достал из саквояжа чернильницу с крышкой, отвинтил и набрал чернил в ручку, затем закрыл то и другое, чернильницу спрятал обратно в саквояж, а ручку отложил. Снял с исписанных листов пресс-бювар и принялся перечитывать написанное, то и дело вычеркивая то, что ему казалось лишним. За этим занятием он едва не пропустил прибытие поезда на станцию, но проводник, дотоле принесший ему чаю, не преминул за ним зайти. Виктор Афанасьевич придавил рукопись пресс-бюваром и отправился в сопровождении проводника в вокзальный буфет.

Кормили там действительно недурно, особенно хороша оказалась наваристая ушица из местного миасского налима. Под ушицу проводник взял графин водки, и Спиридонов, обычно равнодушный к спиртному, составил ему компанию, хоть выпил немного. Вероятно, проводнику, которого звали Алексеем Львовичем, просто было скучно, и он решил развеять скуку беседой с пассажиром; впрочем, беседой это назвать было сложно, скорее монологом: Алексей Львович говорил, Виктор Афанасьевич слушал, поддакивал и вставлял время от времени ничего не значащие реплики. Темы разговора интересовали его не особенно, зато для Алексея Львовича они были насущными и касались большей частью прошлого и настоящего Транссиба. Для Спиридонова же Транссиб всегда ассоциировался только с двумя событиями – переброской в Порт-Артур и возвращением из плена.

Фудзиюки проводил его до Харбина, дождался, пока он оформит документы, после чего они пообедали в местном русском ресторане. Обменялись адресами для корреспонденции, а затем учитель провел его на вокзал.