Белый крест - [56]

Брат Савва только рот раскрыл — и ушел пристыженный. Первейшее правило монастырской жизни — не проявлять самочиния и любоначалия. Отец Варсонофий преподал молодому послушнику урок смирения.

В тот же день брат Савва познакомился с отцом Галактионом. Монастырские огороды тянулись на поле за стеной обители — метров двести до кромки леса. Поближе шли грядки с капустой, морковью, репой. Дальше — картофельные ряды. На все поле — один монах с лопатой в руках. Брат Савва вздохнул и поплелся к нему на подмогу. Монах был старый, годов семьдесят, не меньше. Седые волосы до плеч, такая же борода до пупа. Лицо — красное от усилий и уже покидающего север солнца. Вдоль выкопанных рядов лежали картофельные клубни, не шибко крупные, скорее мелкие.

— Бог в помощь, отче, — поздоровался брат Савва.

Монах распрямился, утер рукавом лоб.

— Спаси Бог на добром слове, — ответил. — Слыхал я, новый послушник у нас объявился. Ты, что ли?

— Я. Велено мне, отче, с вами работать.

— А ты, сынок, лопату-то умеешь в руках держать?

— Научусь, дедушка.

— Поучись, поучись, сынок. — Монах передал ему лопату. — А я передохну маленечко.

Он присел на кучу картофельной ботвы и стал наблюдать за послушником. Следующие два часа брат Савва, орудуя лопатой, вытащил из земли немало изрезанных клубней и выслушал множество советов старого монаха. В конце концов авва осерчал на него за то, что портит добро, которым братия кормится всю долгую зиму, и отобрал лопату. Велел собирать высохшую картошку.

Ползая с мешком по рядкам, брат Савва спросил старца:

— Что же тебе, отче, в твои-то годы такое тяжкое послушание дали? Провинился чем?

— Провинился, сынок, — смиренно ответил отец Галактион. — Беспокойства во мне много. Вот и изгоняю лишки по настоянию братии.

— Какого такого беспокойства? — удивился брат Савва.

Отец Галактион промолчал, глядя куда-то мимо него. Не дождавшись ответа, брат Савва перестал допытываться. Вспомнил, что любопытство есть праздность и суесловие.

Несколько минут спустя он внезапно почувствовал прикосновение к ноге. Оглянулся и замер. Возле ноги дергалась какая-то нелепая металлическая зверушка, похожая на цаплю. Брат Савва стоял у нее на пути, и она пыталась развернуться, при этом забавно пыхтела, как маленький паровоз.

— Что это? — воскликнул он, отпрыгнув в сторону.

— Оно, — лаконично изрек отец Галактион.

— Что — оно?

— Беспокойство мое.

Зверушка удовлетворенно хрюкнула, когда дорога освободилась, и пошагала дальше, переступая длинными негнущимися ногами. При каждом шаге она чуть наклонялась вперед, как будто хотела склевать червячка с земли.

— Вечный двигатель, — объяснил монах, провожая зверюшку взглядом. — Вот так и ходит вокруг — уже больше двух лет.

— Вечный двигатель? — Лицо у послушника вытянулось. — А тебе, известно, дедушка, что идею перпетуум мобиле отвергли как несостоятельную еще в восемнадцатом веке?

— Окончательно — в конце девятнадцатого. Известно, сынок. Так я ж и не говорю, что мой двигатель опроверг второй закон термодинамики. Я, видишь, и сам не понимаю, как он работает. Теоретически — на воздухе. Сжимает внутри, потом выбрасывает. Воздух его и толкает. Да только по всему не должен был он работать. Ан вот уж третий год ходит кругами.

— Почему кругами? — Брат Савва с подозрением смотрел на монаха, думая, что над ним смеются.

— Колокольный звон его держит, как на веревочке. А-то забредет в реку, утонет, жалко. Тоже ведь Божья тварь.

— Ну, это ты, отче, приврал. Какая Божья тварь — из железяк?

— А тем она, сынок, Божья, что без Бога бы не работала и не ходила.

Брат Савва забросил картошку и повалился в утомлении на ботву.

— Братия меня Баламутником прозвала, — продолжал отец Галактион. — Вечный двигатель мой как увидели шастающим по обители, подумали — бес к нам в гости пожаловал. И ну его святой водой кропить. Потом уж меня сыскали и допросили. Поначалу сломать хотели перпетуум. А я его потихоньку вынес за стены и выпустил в лесу. Думал — все равно не доживет до зимы, так хоть погуляет немножко.

Брат Савва смотрел на монаха недоверчиво, как на полоумного, — говорит о железяке будто о живом существе. И глаза — точно дитя ласкает взором.

— А он, видишь, и зиму пережил, да не одну. Ну и оставили его совсем.

— А тебя, дедушка, за это — на огород?

— Братия о пользе моей печется. Просил я благословения у отца Варсонофия, чтоб поставить вечный двигатель тесто замешивать в хлебопекарне.

— А он что? — Брат Савва вспомнил про свой урок, преподанный настоятелем.

— Не благословил. Молвил: труд человечий угоден Богу, а не железячий. Трудом в поте лица спасение добывается. Трудом и молитвой.

— Отец Варсонофий мудрый человек, — сказал брат Савва, с тоской оглядев три огородных гектара, а за ними, через полосу берез — еще два гектара сенокосного поля. В монастыре держали коров.

— А то ж! — Помолчав, монах продолжил: — Ты-то у нас без году неделя, а поживешь — сбежишь небось.

— Это почему еще?

— Голодно у нас. Хлеба мало. Молока вот хватает теперь.

— Что, раньше без коров жили?

— С коровами. Надоумил меня Господь нынешней Пасхой похристосоваться с буренками. Так они молока вдвое против прежнего давать начали. Отец Варсонофий противиться не стал — братию совсем в черном теле держать негоже. Благословил меня. Теперь каждое воскресенье христосуюсь с животиной. Кроме постов, конечно.