Белый ковчег - [9]

ЮЛИЯ.(Замшелому) Вы, ради бога, не стесняйтесь, наливайте себе сами и закусывайте.

ЗАМШЕЛЫЙ. Спасибо, дочка, дай бог тебе здоровья. Ну, будь здоров, Еремеич! (Пьет).

Из магазина выходит Нина, подходит к Юлии и, стесняясь, шепчет ей на ухо.

ЮЛИЯ. Ваш друг – не промах. Такой суммы при себе у меня нет, но я переведу деньги сейчас же, если он скажет имя и номер карточки.

НИНА.(Протягивая ей бумажку) Вот.

ЮЛИЯ.(Совершая операцию на айфоне) Дана, пожалуйста, расплатись с Ниной из моего портмоне… Нет, погоди, я сама. (Взяв у Даны портмоне, протягивает Нине деньги).

НИНА. Ой, это вы слишком уж много даете!

ЮЛИЯ. Нет. Деньги могут стоить много, а могут ни черта не стоить. Я буду рада, если они принесут вам радость. Скажите мне сразу, как только поступит перевод, ладно?

НИНА. Конечно! (Уходит в магазин).

СТАРУХА.(Юльке) На что ты надеешься? Допустим, найдешь ты этого человека на дороге. Дальше что?

ЮЛИЯ. Но ведь такое сходство!.. Может быть, это – его сын, и я хоть что-то выясню и пойму, почему Иван тогда так внезапно исчез. Я не могу упустить такой шанс.

ЗАМШЕЛЫЙ. Санш упускать нельзя, ясное дело. От санша все зависит. У меня вот тоже санш был, когда я Панагею увидал. Потому и жив, что санш не упустил!

СТАРУХА.Что вы увидали??

ЗАМШЕЛЫЙ. Панагею.

СТАРУХА. Может быть, панагию?

ЗАМШЕЛЫЙ. Не-е! Панагея она. Такое ее прозвание: Панагея-Скудельница. В борщевике она живет и к старикам является – перед смертью, значит. Кто ее увидал, тому, выходит, помирать пора…

Из магазина выходит Нина, протягивает Юлии ключ от мотоцикла.

НИНА. Вот, езжайте.

ЮЛИЯ. Спасибо! Ксения, ты запрешься в машине и будешь нас ждать. (Передавая ключ Дане) Дана, отвези ее и возвращайся за мной.

Дана уходит, за ней – Ксения, уткнувшись в планшетку. Слышен рев отъехавшего мотоцикла.

НИНА. Да за девочкой-то я бы присмотрела: что ж она там одна-то будет?

ЮЛИЯ. Этой девочке – все до лампочки. Зато хлопот она вам может доставить несказанных. Нина, можно вас попросить еще об одной услуге?

НИНА. Говорите, конечно – что смогу…

ЮЛИЯ.(Протягивая ей визитку) На всякий случай, вот – мой мобильный. Если вдруг я не вернусь засветло, встанет вопрос о ночлеге. Ксения поспит в машине; у Фомы Еремеича – своя машина, а вот куда бы устроить Веру Аркадьевну с ее креслом?

НИНА. За это даже не переживайте: я сама в кафе заночую, и она со мной останется. Езжайте, ни о чем не беспокойтесь и возвращайтесь, когда вам надо.

ЮЛИЯ. Вы – золотой человек, Нина, и я перед вами – в долгу.

НИНА. И никакого тут нету долга. Езжайте: может, и догоните… свою радость.

Юлия уходит. Слышен рев подъехавшего и тут же отъехавшего мотоцикла.

СТАРУХА. Догнать радость? Сказано хорошо, только не придумали еще такой мотоцикл.

НИНА. А кто ее знает, где она тебя ждет, радость-то?

СТАРУХА. Да… только догонять ее ни к чему: радость от человека не бегает. Это человек все куда-то бегает. Бегает, бегает… пока не добежит… до погоста.

ЗАМШЕЛЫЙ. Это – правильно. Чего бегать-то? Все одно туда и прибегешь, к Панагее.

СТАРУХА. Да кто же она – эта ваша Панагея?

ЗАМШЕЛЫЙ. Панагея-Скудельница она. Скудельной землей она, значит, заведовает.

НИНА. Что ж это за земля такая, скудельная?

ЗАМШЕЛЫЙ. А земля эта, девонька – могильная. Что скудельница, что погост, что кладбище – все одно. Только сама-то Панагея в борщевике проживает, вот в чем штука.

СТАРУХА. Откуда вам это известно?

ЗАМШЕЛЫЙ. Так откуда? Сама Панагея мне все и прояснила, как есть.

СТАРУХА. Погодите. Вы сказали: кто Панагею увидал, тот умрет. Так как же вы живы?

ЗАМШЕЛЫЙ. А-а! К тому я разговор-то и поворачиваю. Вот только еще стопочку… (Наливает и пьет) Я, по правде сказать, много выпивать не привычный, но, как Панагею вспомню, стопку налью обязательно. А увидалися мы с нею так. На дворе я, по сумеркам уже, на лавке, значит, сижу, борщевик наблюдаю. И не сказать, чтобы сильно выпимши: обыкновенно – как сейчас, примерно. И на тебе: из борщевика баба выходит, в платочке черном, собой сухощавая. Выходит она спокойная, словно борщевик-то ее и не жалит, и тихо-тихо так мне: я, говорит – Панагея-Скудельница, хозяйка земли скудельной; хочу тебе, Лукич, радость сказать. Ты, говорит, сейчас со старухой своей повстречаешься. А я ей вопрос: как так повстречаюсь, ежели старуха моя тому уж семь годов, как на кладбище располагается? А она мне: так и ты, Лукич, помираешь ведь! Ну, я-то не растерялся и спрашиваю, вежливо: так, мол, и так, нет ли возможности встречу мою со старухой моей отложить, и эту самую радость мою чуток позадержать? А она и говорит: встречу отложить никак нельзя, а можно отменить насовсем. Такое, мол, только один раз предлагается: коли сейчас не помрешь, то уж со старухой со своей никогда не повстречаешься. Удивилась еще: старики-то, мол, все соглашаются. Ты, говорит, Лукич – первый такой. Хочешь еще пожить – поживи, но смотри: питаться будешь одним борщевиком. Ну, тут я струхнул маленько и спрашиваю: что ж, и водки нельзя? А Панагея-то улыбнулась, ласково так, и красивая сделалась, словно икона: водки, говорит, можно! На том и порешили. Так что, диета моя прописана мне окончательно. Вот.

ФОМА.