Белый конь - [138]

Уходя от Ламары, я всегда чувствовал, что кто-то следит за мной. Вернее, в темноте я несколько раз замечал крадущуюся тень, и это навело меня на мысль о слежке. Не могу похвастать, что упрямая эта тень не беспокоила и не пугала меня. Все же я старался не поддаваться страху, держался настороже, так как не исключал внезапной встречи… Вначале я думал, что следит за мной человек в меховой шапке, но вскоре убедился, что это другой. У него была иная комплекция — по сравнению с тем новый казался мне богатырем. Впрочем, не знаю: у страха глаза велики, тем более в темноте.

Время шло, тень ко мне не приближалась, наоборот, пряталась. Думала, наверное, что я ее не замечаю… Я был вконец озадачен: как видно, человек этот искал подходящего момента, но если у него какие-то счеты со мной, то лучшего времени, чтобы свести их, не подберешь. Была зима, на улице холодно, по ночам темно, прохожие попадались редко. Да у них, наверное, и своих забот хватало, куда им было до чужих.

Но человек привыкает ко всему, и я привык к тени. «Наверное, это моя судьба», — думал я. И если бы вдруг не увидел ее за деревом или за углом дома, то непременно стал бы искать. Впрочем, повторяю, у страха глаза велики, и я преувеличиваю: игра в прятки длилась всего неделю. Хотя и это нелегко.

Приближался первый послевоенный новый год. Еще четыре дня, и будем праздновать наступление 1946 года. Ламара вдруг заявила: «Вечером приходи к нам в гости», — и добавила, что будет несколько студентов, среди них Дурмишхан. «А в чем дело?» — спросил я. «Ничего особенного, — ответила она. — И смотри, не подведи, обижусь». Я вспомнил, что у нее, кажется, день рождения: однажды она вскользь упомянула о нем. И как я забыл об этом? От некоторых просто невозможно свой день рождения утаить, у них на такие даты память, крепкая. Я же, напротив, даты не запоминаю, и все никак не удосужусь купить блокнот, чтобы записывать в него дня рождения своих знакомых и следить, не пропустил ли хоть один. Но как я мог забыть о Ламарином дне рождения?

Я от всей души хотел подарить ей что-нибудь запоминающееся. Что ни говори, а домой к Ламаре я шел впервые. Собственными силами я бы с этой задачей не справился, поэтому необходимо было обратиться за помощью к отцу. Но вот уже неделя, как я объявил ему бойкот за то, что он не вник в мое состояние.

Я ушел из института пораньше. Придя домой, первым делом принялся брить редкую еще бороду, потом умыл лицо и шею и по случаю дня рождения нарядился. На этот раз отец вернулся с работы вовремя, и мы пообедали вместе. Теперь главное было сказать о подарке, да так сказать, чтобы он понял: его недавнее бездушие еще не забыто. Я все никак не мог начать, но выхода не было, и я наконец решился. Сначала у него вырвалась непонятная фраза: «Понесешь, пожалеешь, не понесешь, пожалеешь…» Потом он задумался: «Если дать тебе денег, что ты сейчас купишь?.. Можно цветы, но время позднее, не достанешь. Да и не похож ты на парня, который цветы дарит… В Дессау, в реке Мульде, тонул немецкий ребенок, и я его спас. Так вот, его мать отыскала меня в тот же вечер и с почетом вручила подарок на память». — Сказал он и достал из посудного шкафа синюю фарфоровую чашку с блюдечком и поставил на стол: «Вот, у нас в доме нет вещи красивее и дороже этой. Если хочешь, отнеси в подарок». Поскольку не было у меня никого красивее и дороже Ламары, я согласился. Отец осторожно завернул подарок и отдал его мне. Провожая, он повертел меня, оглядел с ног до головы, как я выгляжу, и выпроводил.

Все-таки необычный он человек, думал я по дороге, единственную дорогую вещь, и ту отдал… Мне даже стало жалко его. Разве я не замечал, не чувствовал, как он изменился, — ходит озабоченный и задумчивый, словно что-то потерял и не может найти. Одним словом, это был уже не тот Сандро, каким я помнил его в первые дни после возвращения с войны, — кипучая энергия, громоподобный смех!.. Я даже толком не знал, где он работает, куда ходит, с кем общается. Был ли он доволен службой? Может, он полюбил женщину, хочет жениться, а я мешаю? Теперь стремление к женщине уже не казалось мне не подобающим его возрасту. Ему сорок три года, он полон сил и энергии… Человек, наверное, обеспокоен тысячей проблем, у него свои заботы, а я знай думаю только о своем, как эгоистичный ребенок.

Дверь мне открыла улыбающаяся Ламара. С сияющими счастливыми глазами она подставила мне щеку для поцелуя. Я наклонился, поцеловал ее и вручил подарок. Она ввела меня в залу, освещенную большой хрустальной люстрой, где для гостей был накрыт массивный четырехугольный стол. «Я сейчас», — сказала Ламара и вышла из комнаты с моим подарком.

Оставшись один в огромной зале, я с сожалением подумал: надо же было явиться в такую рань. Ламара, конечно, «сейчас» не возвратилась, и я принялся разглядывать все вокруг. Попав в незнакомую и непривычную обстановку, я сам себе сказал с юмором: теперь главное — ничему не удивляться. Стол был роскошный. Я напряг память, пытаясь вспомнить, видел ли до войны такие кушанья, и вспомнить не смог, потому что на столе были яства, о которых человечество во время войны забыло. Не стану описывать убранство стола, да и нет у меня такого желания. Война недавно кончилась, и люди голодали, так что, возможно, я и преувеличивал.