Белый город - [34]

– Да, но если все будут говорить, кто станет слушать?

– Говорить можно по очереди и по-разному. Слово – всего лишь форма. И восхищаться литературным языком – все равно, что восхищаться красочной смесью на палитре художника. Важна картина, а не то, как художник смешивал краски. Да, и в книге важна идея – строка из нескольких слов, тезис теоремы, а роман – всего лишь ее доказательство. Сотни исписанных страниц, десятки героев, тысячи слов – и все ради того, чтобы доказать, объяснить, быть понятым! Когда вы смотрите в мир, вы не фокусируете свой взгляд на чем-то одном, вы хватаете его в целом: тысяча образов реальности смешивается в сознании с тысячей образов из воспоминаний, снов, мыслей, чувств, ощущений… Художник на закате пишет тоску по уходящему дню, а зритель способен разглядеть на картине лишь солнце, медленно садящееся за лес. И контакта не происходит.

– Что же делать, чтобы тебя поняли?

– Важно передать мысль, чувство, идею – без искажений ее словами, звуками или красками. Обобщив все, что создали люди за предыдущие столетия, мы пришли к выводу, что культура – это всего лишь необходимый человечеству эмоциональный опыт. Идеальное искусство есть обмен эмоциями в чистом виде. Оно понятно и доступно всем. Ты мучительно пытаешься раскодировать образ, прочувствовать его до конца, а потом даешь ему имя, которое в свою очередь – тоже код. Таким образом, твои эмоции искажаются дважды. И ты все еще хочешь быть понятой кем-то?

– Я стараюсь.

– Не нужно стараться. Нужно честно делиться своими чувствами. В моем мире все принадлежит всем внутри единого пространства. Личность создателя больше не имеет значения. Читать – такой же труд, как и писать, а принимать так же тяжело, как и отдавать. Созданный шедевр принадлежит им обоим. А когда все упрощено и очищено до идей и эмоций, то творец уже не нужен. Его не помнят, им пользуются. Его душа разорвана на части между всеми живущими. И не нужно считать себя избранной – избраны говорить все. Не нужно оттачивать мастерство подбирать слова, не в этом смысл литературы. Смысл не в словах, не они бессмертны, бессмертны чувства, эмоции, идеи. Чем чище они, чем менее испорчены изысканностью формы, тем большее количество душ смогут испить и понять твою. Когда человеку дано ощутить чужую радость или боль, как свою, – слова уже не нужны.

– И тебе не страшно жить в мире, где каждый может испить твою душу?

– А тебе не страшно родить на свет невинного человека, затем долго мучить его и, наконец, убить, чтобы читатель, утерев пресные слезы, поверил тебе? Вы ведь не можете не убивать ради идеи сделать мир лучше?

– Да, ты прав. Писатели, наверно, трусы. Мало кому по плечу исповедь Хемингуэя. Он-то знал, что жизнь интереснее прозы. И всем, кто взял в руки перо, сел за печатную машинку или компьютер, есть что сказать – наболело. Но страшно сказать. Страшно посмотреть в глаза своему отражению, своим близким. Любой ценой избегая разоблачения, мы перетасовываем все, переворачиваем, а подчас и придумываем совершенно другую историю под боль, пережитую когда-то, чтоб уж точно никто не догадался, не узнал на страницах книги себя или, не дай Бог, автора. Искренность и есть синоним слова максимализм, она всегда идет рука об руку со скандалом, потому что на грани, не в толпе и не по правилам. Либо герой, либо изгой. Либо святой, либо преступник. Что по сути одно и то же. Кто такие святые? Раскаявшиеся грешники. Я обманываю себя, обманываю их, чтобы не карали жестоко за нестроевой шаг. Вот и приписываю ему, незапятнанному, только что сочиненному, рожденному этой ночью свои слова и поступки, раны, обиды, грехи… очищаясь и избавляясь. Для меня это единственный путь к свободе от прошлого и от себя. Я не героя убиваю, а свое прошлое.

– Ты боишься потому, что у тебя есть имя.

– А у тебя его нет?

– Нет. У нас нет имен, все равны в пространстве эмоционального калейдоскопа, и потому все говорят правду, а не ловчат. Это единая территория чувств, мыслей, идей, откуда каждый может позаимствовать частицы света и мудрости и, конечно, вернуть их, обогащенными и наполненными собой.

– Коллективное чтение мыслей?

– Что-то вроде того.

– Но как вы узнаете друг друга в потоке?

– Мы не страдаем гордыней, как вы, не ищем признания или славы только себе, у нас каждый – избранный и потому безымянный.

– Но имя – это же еще и ответственность. Меня с детства учили отвечать не только за свои поступки, но и за слова, оброненные даже случайно. Слова подлежат наказанию так же, как и поступки, ведь порой слова приносят людям большие разрушения.

– Ты, наконец, поняла, зачем была призвана в Белый город. И это значит, что мне пора уходить.

– Меня призовут к ответу?

– Да.

– Но как я смогу найти тебя, если ты исчезнешь?

– Просто позови меня.

– Но у тебя нет имени.

– Так дай мне его, как даешь имена всем остальным.

И голос его побелел, а затем медленно испарился. Они так и не смогли разглядеть друг друга за пеленой предзакатного тумана.

«Влад…» – тихонько выдохнуло море, и Полина почувствовала соленые брызги кожей обнаженных плеч. Прощальное прикосновение невидимого собеседника. Постепенно в тумане начали проступать очертания извилистого берега: острые скалы, крутая тропинка, взбирающаяся по ним вверх к шоссе, ведущему в Белый город, солнце в морской дымке над горизонтом, напоминающее землянику со сливками. Пляж из белого, словно сахарного, песка – тот самый, что она представляла себе когда-то.