Белый Бушлат - [150]

XCI Клуб курильщиков на военном корабле вместе со сценками на батарейной палубе по дороге домой

Существует рассказ о художнике, которому Юпитер предложил изобразить голову Медузы. Хотя рисунок точно воспроизводил модель, бедный художник впал в уныние от того, что он вынужден был нарисовать. Так вот и мне теперь, когда я почти выполнил свою задачу, становится как-то не по себе при мысли о том, что я изобразил. Но давайте позабудем прошлые главы, если это возможно, и изобразим нечто менее отталкивающее.

Столичные жители имеют свои клубы, провинциальные сплетники — газетные читальни; сельские любопытные — лавки цирюльников; китайцы — курильни опиума, американские индейцы — костер совета, и даже каннибалы свой нуджона, или беседный камень, у которого они порой собираются, чтобы обсудить текущие дела. И сколь бы деспотично ни было государство, оно не рискует лишить незначительнейшего из своих подданных права поболтать со своими ближними. Даже Тридцать тиранов[495] — это скопище капитанов первого ранга древних Афин — были бессильны остановить языки, коими граждане сего города трепали на перекрестках улиц. Ибо болтать необходимо. И по вольности, дарованной нам Декларацией прав, гарантирующей нам свободу слова, болтать мы, янки, будем, будь то на фрегате или на наших собственных сухопутных плантациях.

На военных кораблях камбуз, или кухня на батарейной палубе и является тем центром, где матросы обмениваются сплетнями и новостями. Здесь собираются толпы, чтобы проболтать полчаса, остающиеся свободными после еды. Почему было отдано предпочтение именно этому месту и этим часам перед другими, объясняется тем, что лишь по соседству с камбузом и лишь после еды разрешается матросу блаженно покурить.

Эдикт против роскоши, вернее, против одной из роскошей жизни, лишил Белый Бушлат прежде всего наслаждения, к которому он уже давно был привержен. Ибо как могут таинственные побуждения, капризные импульсы курильщика-эпикурейца возникать и исчезать по приказу коммодора? Нет, уж если курить, так по своей самодержавной царственной воле, потому только, что ты сам решил закурить именно сейчас, хотя бы пришлось полгорода обегать за горящими угольями. Как, курить по солнечным часам? Курить по принуждению, превратить процесс этот в регулярное занятие, в какое-то постоянное дело, в некую периодическую обязанность? И все это для того, чтобы в тот момент, когда успокоительные фимиамы погрузили вас в великолепнейшие мечты и в вашей душе, ярус за ярусом, торжественно вырастает некий безмерный купол — далеко-далеко вздымаясь и ширясь в пускаемых вами клубах — словно храм, возникший из какого-нибудь величественного моцартовского марша, или Венера, восставшая из пены морской, — в такой момент погребальный звон корабельного колокола, объявляющий конец получасовой перекурки, низверг во прах весь ваш Парфенон! Нет, тысячу раз нет! Хлещите меня, фурии! Жарьте меня в селитре! Разрази меня, гром небесный! Устремитесь на меня, бесконечные эскадроны мамелюков[496]! Пожрите меня, фиджийцы! Но упаси меня бог от подобной тирании.

Нет, хотя до поступления на «Неверсинк» я дымил так же, как дымит земля в бабье лето, такого регулирования своего поведения я стерпеть не смог и предпочел лучше отказаться от этой роскоши, чем втиснуть ее в узкие рамки времени и места. Разве не правильно я поступил, древняя и досточтимая старая гвардия курильщиков всего мира?

Но в нашей команде были люди не столь привередливые. После каждой еды они устремлялись к камбузу и утешали души свои попыхиванием трубкой.

Полагаю, что пачка сигар, связанных вместе, является замечательным символом братской любви между курильщиками. Подобным же образом и сообщество трубок представляет собой содружество сердец. Мне кажется, что обычай индейских сахемов пускать по кругу трубку мира был весьма неплох и не уступал обычаю наших прадедов, изобретших круговую чашу пунша в качестве знака мира, милосердия, доброй воли, дружественных чувств и душевного сочувствия. Вот это-то и превращало кумушек мужского пола у камбуза в столь приятельский клуб, пока их объединяли узы совместных воскурений.

Приятно было на них смотреть. Пристроившись в нише между орудиями, они болтали и смеялись, словно веселые компании в ресторане, рассевшиеся по отдельным выгородкам. Представьте себе фламандскую кухню, заполненную славными парнями с картины Тенирса[497], подкиньте к ней сценку у очага с полотна Уилки[498], добавьте к этому флотскую зарисовку Крукшенка [499], вставьте в рот каждому сыну собственных родителей носогрейку — и перед вами возникнет образ курильщиков, собравшихся у камбуза «Неверсинка».

Немало среди них было и политиков, а так как в это время бродили слухи о возможности войны с Англией, споры принимали порой ожесточенный характер.

— Вот что я вам скажу, салаги! — восклицал древний командир пушки номер 1 на баке. — Если этот наш президент республики не приведет к ветру, клянусь боем при Абукире, он ввяжет нас в ух какую схватку на море, прежде чем янки сумеют забить заряды, я уже не говорю фитиль зажечь.

— Кто тут предлагает лавировать? — орал воинственный фор-марсовой. — Нам, янки, только на фордачке и идти, пока мы с неприятелем нос с носом не столкнемся, а затем в дыму на абордаж его брать. — С этими словами он выпустил внушительный клуб дыма из своей трубки.