Белые зубы - [162]

— Чтобы исполнить свой долг.

— Значит, мы с тобой на одной стороне, брат Шива, — сказал Миллат и хотел похлопать Шиву по колену, но промахнулся. — Вопрос только в том, сможешь ты или нет?

— Прости, друг, — произнес Шива, убирая руку Миллата, которую тот уронил Шиве между ног и так там и оставил, — но учитывая твое… состояние… вопрос в том, сможешь ли ты.

Да, вот это был вопрос, и Миллат подумал, что, может быть, сделает что-то или не сделает, правильное или глупое, хорошее или нехорошее.

— Милл, у нас есть план Б, — настаивал Шива, увидев тень сомнения на лице Миллата. — Давай просто выполним план Б и все? Зачем нам неприятности. Друг, ты весь в отца. Настоящий Икбал. Не можешь оставить все как есть. Не будить лихо, пока рак не свистнет, или как там оно говорится.

Миллат опустил глаза. Когда они выходили, в нем было больше уверенности. Он представлял себе этот путь как прямой бросок по Джубили-лайн: Уиллзден-грин → Чаринг-кросс. Никаких пересадок, никакого обходного пути, только по прямой до Трафальгарской площади, где он выйдет из поезда, поднимется на поверхность и встретится лицом к лицу с врагом своего прапрадедушки, Генри Хэвлоком, на его обгаженном голубями постаменте. Это придаст ему храбрости. Он войдет в Институт Перре с мыслью о мести и реванше, с былой славой в сердце, и тогда, тогда он, он…

— Меня, кажется, сейчас вырвет, — сказал Миллат после паузы.

— Бейкер-стрит! — объявил Абдул-Джимми. И с помощью Шивы Миллат выбрался из вагона, чтобы пересесть на другой поезд.

Двадцать минут спустя по Бейкерлу-лейн они добрались до заледеневшей Трафальгарской площади. Вдали Биг-Бен. На площади Нельсон, Хэвлок, Напье и Георг IV. И еще Национальная галерея рядом с церковью Святого Мартина. Все памятники повернуты к часам.

— Любят в этой стране своих идолов, — заметил со странной смесью серьезности и юмора Абдул-Колин, который стоял неподвижно в толпе плюющих на эти мраморные монументы, танцующих и ползающих вокруг них людей. — Кто-нибудь объяснит мне, почему англичане ставят свои памятники спиной к культуре и лицом ко времени? — Он сделал паузу, давая дрожащим от холода братьям КЕВИНа оценить этот риторический вопрос. — Потому что они смотрят в будущее, чтобы забыть прошлое. Иногда даже становится их жалко. — Он повернулся и посмотрел на пьяную толпу. — У англичан нет веры. Они верят в творения человека, но человеческие творения тленны. Посмотрите на их империю. Все, что от нее осталось, — это улица Чарлза Второго и «Саут-Эфрика-хаус» да еще дебильные мраморные люди и мраморные кони. И солнце у них восходит и садится за двенадцать часов. Вот и все, что осталось.

— Мне холодно, — заныл Абдул-Джимми, хлопая руками в перчатках (он был не в восторге от дядиного ораторства). — Идемте, — позвал он, когда в него врезался большой англичанин с пивным брюхом, мокрый после купания в фонтане. — Уйдем поскорее из этого сумасшедшего дома. Нам на Чэндос-стрит.

— Брат, — обратился Абдул-Колин к Миллату, стоявшему в стороне от остальных. — Ты готов?

— Я вас догоню, — слабо отмахнулся он. — Не волнуйтесь, я приду.

Он хотел посмотреть две вещи. Во-первых, одну скамейку вон там под стеной. Он пошел к ней — длинный неровный путь, попытки не выписывать кругаля (он так обкурился, что ему казалось, будто к каждой ноге привешено по гире). Но он все же добрался. И сел. И вот:

Буквы в пять дюймов высотой от одной ножки скамейки до другой. ИКБАЛ. Четкие, грязного ржавого цвета, но все еще видны. У них была длинная история.

Его отец сидел на этой скамейке через несколько месяцев после того, как приехал в Англию, и сосал кровоточащий палец. Неловкий старик официант случайно срезал ему кончик пальца. Тогда, в ресторане, Самад почти ничего не почувствовал, потому что это была его мертвая рука. Так что он просто обмотал палец платком, чтобы остановить кровотечение, и продолжал работать. Но ткань пропиталась кровью, ее вид отпугивал клиентов, и наконец Ардашир отпустил его домой. Самад вышел из ресторана, прошел через район театров и вышел по Сент-Мартин-лейн на площадь. Здесь он опустил палец в фонтан и стал смотреть, как его красная кровь вытекает в прозрачную воду. Но этим он привлекал внимание прохожих. Поэтому он сел на скамейку и пережал палец, чтобы остановить кровотечение. Но кровь все текла. В итоге он сдался: ему надоело держать руку над головой, и он ее опустил. Палец свисал, как кошерное мясо. Самад надеялся, что кровь потечет сильнее. А потом, когда он сидел свесив голову, а его кровь стекала на асфальт, его охватило первобытное желание. Очень медленно он написал своей кровью от ножки до ножки: ИКБАЛ. Затем, стараясь увековечить свое имя, он прошелся по надписи ножом, чтобы кровь получше въелась.

— Как только я закончил надпись, мне стало стыдно, — объяснял он позже своим сыновьям. — И я пытался бежать от своего стыда. Я знал, что тоскую в этой стране… но это было совсем другое. Потом я цеплялся за заграждение на Пиккадилли-Серкус, падал на колени и молился, молился и плакал, мешая уличным музыкантам. Потому что я знал, что хотел сказать этим поступком.