Белые воды - [10]

Катерина… Федору Пантелеевичу иногда приходило на память далекое: странная, невытравимая в нем жила тяга — хотелось, чтоб принесла Матрена Власьевна в дом дочку, неженку, ласковое, хрупкое существо, а вот не получалось, — приносила сына за сыном, будто так от природы, первозданности заложено! И Федор Пантелеевич, когда, случалось, приезжал к Косачевым, в охотку баловал, тетешкал их дочь Катю. И та, ладненькая, живая, липла к нему, не отступалась, и он размягченно думал вслух: «Гляди-ка, Катьша, подрастешь да поднимешься, что тесто на дрожжах, — так в самый раз и невестушкой нам сташь, а? Не откажешь, не отворотишь в чужу сторону?»

Вот и стала невесткой, Костиной женой. Не отворотила в чужую сторону. Но иной раз к Федору Пантелеевичу подступала, гнетом давила нуда: пошло с той поры все наперекосяк в их семье — не сломать незримую стену, вставшую между сыновьями. И Катьша, тетешенная, гретая им у сердца, выходит, стала всему причиной. В такие минуты с переворачивавшей душу тоской думал он: уж лучше бы отвернула она в чужую сторону, легла бы кому другому сердцем — чтоб ни Косте, ни Андрею… Чтоб ни тому, ни другому. От этой нуды замыкался Федор Пантелеевич, седел, — белизна, перекинулась, вступила и в жесткие густые брови.

И все же он с необъяснимой верой, возникающей скорее не от реального представления, а порождаемой чутьем, знал, что хоть Катерина всему в том причина, однако не она повинна в беде их, макарычевской, семьи. И на долю секунды у него не просачивалась мысль, что дает она вольно иль невольно повод Андрею к надежде, что водит, как о том судачили злые языки в околотке, обоих братьев за нос. «Эх, Андрей, Андрей, — думал он горько, — защемило, видать, тебя, будто мульдой! Неужто не найдешь сил, не выкарабкаешься? Не понимаешь, что позором не токо себя, всех в окружку — Макарычевых, Косачевых — покрываешь?»

Все же в душе у него поначалу теплился светлячок надежды — авось время остудит, Андрей женится, — эвон сколько девок да молодиц, а не то отыщет еще какой выход, может, догадается, уедет, коли невмоготу. Однако время проходило, Андрей ровно бы и не задумывался ни о чем, ровно бы нравилось ему его житье-бытье: и не женился, и Катьшу не оставлял в покое. Забывался, затихал до срока Федор Пантелеевич, жил будто в полузабытьи, отгораживаясь мысленной переборкой от своей беды, но этих непрочных заслонов, этой видимой покойности доставало лишь до срока: вливалась в уши Федору Пантелеевичу очередная молва-слушок, взмучивала покой, взрывала хлюпкие в душе заслоны, и он калился, будто расплавленный, скопивший жарынь веркблей, свинец-сырец, еще не вызволенный из ватержакета. Догадывалась Матрена Власьевна всякий раз, что вязалось это у него с сыном Андреем, и теперь в такие дни она ночами, подтянув до подбородка ватное, своей стежки одеяло, остуженно просила: «Не трожь уж, Пантелеич, не казнись. Ломоть отрезан. Вырос. Своя голова кака-никака. Еще, смотри, уладица». И шептала что-то неразборчиво: не то устало, в безнадежности продолжала про себя свои доказательства, не то вершила незамысловатую молитву.

А слушки те стали больше выспевать, будто грибы поганки, зачастили почему-то в этот год — последний год действительной службы Кости. И Федор Пантелеевич в тревожности чувствовал, что защитительные заслонки прорывались теперь все чаще, сбивались без труда. Он терял душевное равновесие: «Что уж в прятки играть — дым без огня разве бывает?» Однако все же крепился, при встречах с сыном отмалчивался, супился: авось вправду уладится, вот только возвернется с действительной Костя, — недолго осталось, осенью и срок. И, верно, так бы и потянулось, доплелось бы все до того уже недалекого срока, на какой возлагал немалую надежду Федор Пантелеевич, да, как говорят, человек предполагает, а бог располагает: удар пришелся оттуда, откуда он не ожидал, — от дружка Садыка Тулекпаева.

Смену они отстояли у ватержакета; последняя мульда с веркблеем плыла по монорельсу в открытый проем «весовой». Садык острым концом шуровки подал омятую в пальцах глиняную пробку в белое гудящее пламя, извергавшееся из невидимого «глаза» бебикессона, безошибочно коротким движением вправил пробку; пламя с шипением, в неудовольствии свернулось, струйки веркблея, еще скользившие до того по желобу, сплошь покрытому чешуйчатой окалиной, как бы отсеклись, остатки свинца-сырца, прихваченные воздухом, охлаждаясь, твердели в желобе шерхлой настылью; ртутный ее цвет, моментально истекая, затягивал настыль синью, менявшей на глазах свои оттенки.

Садык отложил длинную шуровку на железное ограждение горновой площадки, и Федор Пантелеевич, сбросив прокаленные голицы, по привычке прихлопнул ими, давая знак товарищам, что смена окончена. Шагнув на гулкие, железом отзывавшиеся ступени, начал спускаться с площадки: внизу уже толпилась в ожидании другая смена.

Молчаливым и смурым казался Садык Тулекпаев, по безбровому смолено-смуглому лицу скользили мгновенные, летучие тени — признак того, что горновой не в духе и что причины, видно, немаловажные; отмалчивался он всю смену, будто прикусил язык, безмолвствовал и в бытовке, пока переодевались, скидывали спецовки, огрубелые, ломко хрустевшие. Все это не скрылось от Федора Пантелеевича, и, когда вышли за проходную, поотстали точно по молчаливому уговору от вереницы людей, потянувшихся со смены, Федор Пантелеевич, окинув взглядом непросохшую дорогу от заводских ворот, угасавший в сумеречи горизонт, — должно быть, к непогоде, срывавшейся в эти дни то дождем, то ветром, — перевел взгляд на непроницаемое, ставшее даже исчерна-темным лицо Садыка, верно, оттененное светлой рубашкой.