Прохоров посмеивался, помешивал кофе, весело и вместе с тем цепко поглядывал на Творогова.
— А теперь перейдем к существу вопроса, как говаривал профессор Снегиревский за пять минут до окончания лекции. Ты уже понял, вернее, я уже намекнул тебе по телефону, что речь пойдет о Синицыне. Видишь ли, некто — я пока не знаю, кто именно, да это, впрочем, не так уж и важно — некто напел нашему шефу про Женьку Синицына: мол, он и талантливый, и работоспособный, и мыслей-то свежих у него всегда навалом, одним словом, находка для отечественной науки! И у старика, как я подозреваю, начала вызревать идея перетащить Синицына к себе, облагодетельствовать непризнанного гения… Я уже, честно признаюсь, пробовал его отговорить, пробовал осторожно намекнуть на то, что на самом деле представляет из себя Женька. Но где там! У нашего старика тоже характерец не дай бог, он уж если закусит удила, так его не остановишь. Да и я, в общем-то, для него не авторитет в этих вопросах. Вот я и подумал: если бы ты, Костик…
— Что я? — спросил Творогов, насторожившись.
— Если бы ты, ну не специально, конечно, не специально, а так, к слову как-нибудь растолковал бы старику, что за фрукт этот Синицын. Рассказал бы, что уже был один человек, который пытался облагодетельствовать Синицына. Что из этого получилось, ты и сам знаешь.
Прохоров по-прежнему не переставал посмеиваться, говорил и тут же перебивал себя коротким, хмыкающим смешком, как будто речь и правда шла о забавных вещах.
— Интересно… — протянул Творогов. — Интересно. Не очень-то приглядную роль ты мне, я вижу, отводишь.
— Почему неприглядную? — сразу встрепенулся Прохоров. — Отчего же, Костик, неприглядную? Я же одного хочу: чтобы ты правду рассказал! Как все на самом деле было! Чего ж тут неприглядного — правду-то рассказать? К тебе бы старик прислушался, я знаю.
— Одного только не могу понять, — сказал Творогов, — чем это тебе Женька так помешал? Чего это ты его так боишься, а?
— Ты прав, Костик, ты, как всегда, прав, — бодро воскликнул Прохоров. — Пожалуй, я не с того начал, не с той стороны зашел. Мне бы очень не хотелось, Костик, чтобы ты или кто другой подумал, будто я пытаюсь свести с Синицыным какие-то счеты. Да ничего подобного, упаси господи! Мне лично Синицын никогда не делал ничего плохого, кроме хорошего! Да наши пути и не пересекались никогда, мы просто в разных плоскостях пребывали, так что какие тут счеты! Тогда что же? А допустить мысль, этакую элементарную и, казалось бы, самую естественную мысль, что Лешка Прохоров печется об интересах своего института, своего родного научного коллектива, ты, Костик, конечно, не можешь?.. Где уж Лешке Прохорову думать о таких высоких материях, не так ли? Лучше поищем низменные побуждения, а, Костик?
— Ну зачем ты уж так? — несколько смутившись, сказал Творогов. — Просто я не понимаю: неужели ты думаешь, что Синицын и правда представляет такую ужасную угрозу для вашего института?
— Ну знаешь ли! Ты или забыл все, или нарочно морочишь мне голову! — Прохоров резко, в сердцах отодвинул чашку, так что она звякнула, накренившись, и остатки коричневой жижицы выплеснулись на блюдце. — Мало он всем крови попортил! А ради чего? Чего он добился? Ну, хорошо, придет он завтра к нам в институт, осчастливит нас своим появлением, так ведь, ручаюсь, он уже через пару недель начнет жалобы и заявления на нашего же шефа строчить во все инстанции! Ты, что, характера его не знаешь? Начнутся проверки, перепроверки, комиссии, подкомиссии, разбирательства-препирательства. Я-то калач тертый, я, честно скажу, ничего этого не боюсь, а вот наша ученая братия, она ведь этого не терпит, ученая братия к подобным вещам о-очень болезненно относится, ты сам это знаешь, не мне тебе об этом рассказывать…
Чем-то знакомым, давним повеяло вдруг на Творогова. Однажды был уже в его жизни похожий разговор, был. Как раз в те дни, когда бушевали страсти вокруг Синицына, когда все больше ожесточался Женька в своей решимости бороться, как он говорил, до победного конца, затянул Творогова к себе домой на чашку чая Илья Семенович Корсунский. В то время имел Корсунский немалый вес в институте, был заместителем директора по науке, заведовал лабораторией. До того дня, да и после, Творогову никогда не приходилось бывать у него в гостях — слишком далеки они были тогда друг от друга, слишком разное положение занимали в институте. Да и тут попал он к Корсунскому, можно сказать, случайно. Просто вышли вместе из института, был морозный вечер, и Корсунский вдруг сказал:
— Держу пари, милый юноша, вы и представления не имеете, что такое стакан горячего, хорошо заваренного чая, да еще с мороза! А я — великий чаевник, да будет вам известно, и если не возражаете, могу приобщить вас к этому таинству. Я вас приглашаю.
Облачко белого морозного пара вилось возле его губ, придавая словам его особую убедительную привлекательность.
И Творогов тогда счел неудобным отказаться, не принять это неожиданное приглашение, да и не было у него причин отказываться. Так он оказался в квартире Корсунского, в его кабинете, где кроме массивного, старомодного письменного стола был еще маленький — чайный. А на двух полках книжного шкафа, за стеклом, в разного рода упаковках и упаковочках с яркими этикетками, в круглых, покрытых лаком баночках и коробочках глазам Творогова предстала целая коллекция чая.
