Белые пятна - [10]

— Вот бы так все лето! — мечтательно говорил Курбатов. — Люблю бродить, ах люблю! Да с такими, как вы…

— Спрашиваешь, — протянул Каблуков. — В шурфе день-деньской один, ковыряешься в мерзлоте да думаешь о всяком-разном… Скучно без компании.

Они с интересом приглядывались друг к другу.

— Знаешь, Виктор, — как-то заговорил на привале Курбатов, обращаясь почему-то только к нему одному, — я в этих местах уже бывал. Не то что здесь, а близко, верст двести отсюда.

Курбатов указал на северо-восток. У него как-го странно заблестели глаза, утратив свою постоянную настороженность. Виктор и Каблуков молчали, заинтересованно ожидая, что последует дальше.

— Я четыре года работал на приисках, потом попал в хорошую артель, к старателям. В тридцать шестом году на запад поехал, в кармане полста тысяч, а может и поболе было. Год с лишком просторно жил, понимаешь? И вот я снова тут…

Виктору трудно было представить «просторную жизнь» этого человека, убежавшего с государственного прииска к бродягам-золотоискателям. Тайга щедро наградила его слитками, обогатила и выпустила из своего крепкого, кедрового плена. Виктор пытался определить возраст Курбатова: порой казалось, что тому не более двадцати семи лет, а иной раз смело можно было дать все сорок.

— М-да, — вздохнул наконец Каблуков, — дела…

Разумов молчал, ждал, но Курбатов закусил губу и больше не проронил ни слова. Сокровенные думы! Кто знает, о чем думает у походного огонька случайный товарищ, ничем, кроме сегодняшнего дня, не связанный с другими. Кругом тайга, горы, тишина, вековая…

3

Разумов поздно вернулся в табор. Он с аппетитом проглотил обед, оставленный ему заботливыми «мамками» и подсел к огоньку. У палатки начальника экспедиции собирался народ.

— Что там такое, Коля? — спросил он у Курбатова.

— Товарищ Ганин… ходил тут, звал всех. Беседу, что ли, проводит. Партийный он, ему нужно с рабочим классом по душам говорить, — с неопределенным выражением ронял Курбатов, легким прутиком рассекая пламя костра.

— Эх, маху дал, — ни к кому не обращаясь, рассуждал Терехов. — Звали меня в Петропавловск, и делов-то всего на полгода! На рыбу, то есть. Не поехал, балда. Еще утонешь в море. А тут… на мели оказался.

Настроение у ребят было невеселое.

— Что вы опять носы повесили? — спросил Разумов.

— Повесишь. Дела такие: мертвые — и те не завидуют. Я о том, что вот рядом район старый, обжитой, а мы приехали в новый.

— Иди к черту!

Разумову надоели полунамеки, наивные иносказания и постные физиономии его друзей. Все разъяснил Петренко:

— Слыхал? Удрал наш начальник, сгорел — и дыму нет. Ганин самолично объявил: уехал Лукьянов. Не выдержал, значит. Пускай, мол, сами сортируют конфетки — петушки к петушкам, раковые шейки к раковым шейкам…

Он свернул было в сторону, заметив подходившего Мосалева, но тот загородил ему дорогу.

— Погоди-ка, — жестко, в упор глядя на Петренко, сказал десятник, — почему ты сбежал с собрания? Неловко стало, да?

— А на кой мне черт ваши собрания! — огрызнулся рубщик. — У всех головы есть, а с меня одного спрос.

— Приехал работать — работай, а народ мутить не велено! — отрезал Мосалев.

— Ты что ли не велел… семь раз некрасивый?

— Не стоит, Костя, нападать на человека: у него же инструмент плохой, — вступился за Петренко Разумов.

— А я что говорю! — обрадовался незадачливый рубщик. — Надо по справедливости, Костя, а ты сразу с бубнового туза. Не рыжики собирать мы закатились сюда — кто этого не понимает.

В этот вечер влюбленный в природу созерцатель Виктор Разумов не мог обрести душевного равновесия. Его преследовали и не давали покоя прорехи и нехватки, встречавшиеся на каждом шагу. Последний удар, и самый чувствительный, нанесла Виктору Настя. В столовой у плиты сидел угрюмый артельщик, а старшая «мамка» гремела пустыми кастрюлями и со злостью бросала:

— Что скажут ребята, если я им опять лапшичку и опять лапшичку? С ума сойти… — Она уронила на холодную плиту голову и разрыдалась.

Менее впечатлительная Лида ахнула и бросилась тормошить и обнимать подругу. Курбатов мучился, не зная, как успокоить девушку.

— Не реви же, Настька. Мы тебя любим, все любим. Да тебя никто не укорит. Я сейчас же за хлебом пошлю Кузьмина.

Виктор вытаращил глаза: всегда суровый Курбатов смущенно улыбался, гладил шершавой ладонью кудрявую головку девушки.

Хотя после отъезда начальника Ганин и провел собрание разведчиков, все же сознание вины не покидало молодого геолога. «Не надо было мне или Григорию Васильевичу уезжать с главной базы, пока не получили бы все необходимое», — мысленно казнил он себя.

Откровенность геолога покорила многих, но мало успокоила: разведчики разошлись молча, затаив свои думки. В этот вечер по табору не разносилась песня о священном Байкале, не гудели доморощенные басы, не звенели тонкие струны в руках балалаечника Чернова. И в палатках стало как-то неуютно, неприглядно: неприбранные постели и раскиданные там и сям фуфайки и накомарники.

Ганин бродил по табору, присаживаясь то к одному, то к другому костру, читал на хмурых лицах одно и то же: а стоит ли работать в такой экспедиции?..

Уже зажигались звезды и светила полная луна, когда Виктор вернулся в табор. Огибая наледь, он заметил Курбатова и остановился. Этот человек привлекал его более других. Чем именно — он не мог бы объяснить. Чувство это напоминало очарование глубокого озера. Оно всегда своенравно: зеркальная гладь, мягкая истома под полуденным лучом, и вдруг — ветер! Все закипело, заволновалось, заплескало в пологие берега потемневшей волной.