Белые кони - [104]

Женщин за столом было трое: Агнюша, Таисья и Елена Прекрасная, пришедшая к Журиным вроде бы за вечерним молочком, — сама-то она корову не держала, — а на самом деле явилась, чтобы поглядеть на Таисью и Анания Александровича, послушать его умные речи, посмотреть, каков стал. В далекие годы Ананий Александрович хотя и был помоложе Елены, но мимо нее тоже не проходил, а однажды подкараулил в поле, повалил на ржаные суслоны и, обдавая запахом молодого терпкого тела, неумело, но упрямо и все молчком-молчком начал крепко и больно мять ей груди. Такое дело Елене было не в диковинку, и она не испугалась. Помнится, что-то спокойненько так сказала ему, и когда парень отвалился, вывернулась, с размаху влепила ему кулаком по лицу и, хохоча, побежала по колючей стерне. Давно это было, задолго до войны, но вот, поди ж ты, запомнилось. Да и Ананий Александрович, видать, ничего не забыл: нет-нет, да и ловила Елена его жалеющий затуманенный взгляд. Она сидела за столом смирно и всякий раз, когда мужики решали выпить, подолгу держала рюмку на весу и улыбалась. В одно время Ананий Александрович стал вспоминать, какой красавицей была Елена, обругал покойного Гераську Однорукого за то, что не берег, не холил ее красоту, а Елена лишь с улыбкой повторяла: «Эдак, Ананий Александрович, эдак…» Распалиться святому гневу и давней обиде Анания Александровича не дал Федор. Он сказал, что Гераська, конечно, бивал жену, случалось такое, куда от правды денешься, и за это, быть может, на том свете мучается. Но какой мастер был Гераська?! Ведь это он, однорукий, крыши по всей деревне крыл, он, одной рукой, резал наличники, каким по красоте своей, может, нет равных по всей России! Ну, бивал, но и любил Елену так, что иной раз зависть брала, что есть на свете такая любовь! Не стоит во всем обвинять Гераську, война всего понаделала, да и после не знал Гераська хорошей жизни, хотя и работал без роздыху. Пятерых детей поднять, всех в люди вывести — это ведь только руками развести. Нет, нельзя винить Гераську. «Эдак, эдак, Федя, эдак…» — соглашалась Елена Прекрасная.

И мужчин было трое. Кроме Анания Александровича и Федора, сидел за столом Мишка-капитан, сосед, плечистый парень, с широким добродушным лицом и длинными клешнятыми руками. Ананий Александрович частенько хлопал его по твердой спине и как бы шутя предлагал померяться с ним силой, звучно ставя локоть на стол. Мишка всякий раз отказывался, но, выпив, осмелел и раза три кряду пригнул руку Анания Александровича к столу. Ананий Александрович ничего, не обиделся, опять хлопнул парня по спине, но все же сказал, что попадись он ему лет этак двадцать назад, тогда бы можно было поглядеть, поспорить.

Одним словом, весело прокатился вечер, и начали уже уставать, тем более что перевалило за полночь, и лишь Федор все еще пытался наладить разговор.

— Хватит тебе, Федя, — остановила его Агнюша, глянув на стенные часы-ходики. — Времечка-то накатило… Пора укладываться.

Федор прервался на полуслове, долго и угрюмо разглядывал ржавое пятно на белой скатерти и потянулся за бутылкой.

— Тебе, Ананий, достаточно, — сказала Таисья и прикрыла ладонью стакан мужа.

— Ладно, — не стал уговаривать Федор. — Мы с Мишкой.

— И впрямь времечка-то… — продолжала Таисья. — Хватит, мужики, хватит! Завтра не подниметесь за грибами-то.

— Кто?! — повел на нее взглядом Федор. — Кто не поднимется?

— Да не ты, не ты! — постаралась успокоить его Таисья. — Ананий не поднимется. Он у меня лежебока.

— А-а-а, — сникая, протянул Федор. — А ты сиди! — приказал он Мишке-капитану, заметив, что тот привстал. — Мы еще с тобой тово… По последней.

— И-эх! — выкрикнул Ананий Александрович, словно он решился на какой-то очень уж отчаянный поступок, схватил бутылку, булькнул себе в стакан и, не чокнувшись, выпил.

— Может, споем? — оживился Федор и, не дожидаясь согласия, тонким, не своим голосом запел.

На родимую сторонку ясный сокол полетел, ой-да-а…

Ясный сокол полетел…

— Федя, Федя, остановись ты, ей-богу! — оборвала его Агнюша. — Ведь с дороги они! Устали.

Федор умолк, посидел немного, прямо и тоскливо глядя куда-то в пространство и, обмякая, освобождаясь от думы, лишь одному ему ведомой, обычным глуховатым своим голосом сказал:

— А насчет грибков уважу.

Агнюша повела гостей на веранду, где их ждала пышно взбитая пуховая перина. Федор попытался было подняться, привстал, но тут же опустился обратно. Он еще о чем-то рассказывал молчаливо сидящим Мишке-капитану и Елене, смутно различая их лица, предметы на столе, темный буфет с тусклым стеклом, икону, на которой была выписана отрубленная голова Иоанна Предтечи, лежавшая на широком белом блюде, а потом все это поплыло куда-то, покатилась на Федора мертвая голова святого, и это было последнее, что он запомнил.

— Слава тебе господи, угомонился, — сказала Агнюша, с помощью Мишки заваливая Федора на кровать. — Ведь немолодой уж, а попало в рот — не остановишь. Такой лешой…

— Эдак, Агнюша, эдак, — приговаривала Елена Прекрасная, улыбаясь чему-то своему, давнему и тайному.

4

Федор проснулся от какого-то внутреннего толчка, словно в голове его сработал некий таинственный механизм. В избе было светло и тихо. Федор сел и некоторое время не двигался, бездумно рассматривая босые ноги и с неудовольствием замечая, что спал одетым. Потом он живенько обулся, стараясь не стучать сапогами, миновал сени, вышел на улицу, снял с плетня пудовую корзину и прямиком, через скошенный луг, двинулся к березовой роще. Не беспокоить Анания Александровича Федор решил еще вчера, с самого первого разговора о грибах, — ни к чему гостю ноги мять, отдыхать приехал, не бегать, — и теперь, быстро шагая по луговине, Федор заранее, с тайной гордостью представлял, как гости встанут, оденутся, умоются, заглянут в летнюю избу и конечно же не поверят, что убежал-таки он за грибами. Мыслимое ли дело после такой пьянки подняться ни свет ни заря? Будут строить предположения, куда он мог подеваться, разговоры начнут, пересуды, бог знает что подумают, а тут и он, Федор, здравствуйте — пожалуйста, с грибками! С грибками ли?!