Бэлпингтон Блэпский - [140]

— Усмехаешься, — вымолвил он наконец и снял картину.

Но правда ли, что она усмехалась? Он понес ее к свету на середину комнаты.

Это была не совсем усмешка, скорее кроткая недоуменность, легкое изумление. Но для него это было оправдание.

— Вечно, — сказал он, — вечно ты суешься с этим своим сомнением во все, что бы я ни говорил и ни делал.

Он понес ее к ящику, но все еще как-то нерешительно. Смутное, сохранившееся с давних пор уважение, почти неуловимое воспоминание о той минуте, когда на этих полураскрытых губах он почувствовал вкус соленых слез, слез жалости к нему, проступали в этой нерешительности.

— Иди-ка туда, — сказал он.

Но это было словно спокойное упорство Маргарет — она не хотела туда идти. Ящик был уже полон. Он придавил картину рукой, но ящик все-таки не закрывался. Тогда его охватила злоба.

— Проклятая! — закричал он. — Вот проклятая! Даже этого ты сделать не хочешь?

Он с силой толкнул ящик, стекло треснуло, и тут он уже пришел в ярость. Он выдернул картину и швырнул ее на пол; рама разлетелась, а она покорно и неподвижно легла у его ног. Он наступил на нее каблуком.

— Я тебя научу делать по-моему!

Он поднял измятую и истоптанную картину и сломанную раму и сунул все в ящик. Потом подобрал крупные осколки стекла, и они так же покорно легли туда же. Ящик послушно задвинулся.

— А! — вырвалось у него, словно он наконец закончил какой-то спор.

Он вернулся к столу, часто и тяжело дыша; казалось, прерывистые вздохи вот-вот перейдут в рыдания.

Он постоял немного, глядя на закрытую шифоньерку. Потом налил себе крепкого виски и добавил содовой воды, расплескав пенящуюся жидкость на полированном столике.

Это немножко успокоило его. Он выпил еще.

— Так-то вот, — сказал он наконец.

Покончено со всем этим. Покончено со слабостью и сентиментальностью. Он утвердил свой собственный мир. Вот он — военный человек, суровый, дисциплинированный, ограниченный, если хотите, — если вам угодно считать честь, мужество, исполнение долга, подчинение правилам ограниченностью, — но таков он. Мужественный до конца, господин своей судьбы, а превыше всего — господин своего прошлого.

(Второй стакан виски.)

Эти Наследники! Какой бред! Какой бессмысленный вздор! Мир всегда был и останется таким, какой он есть. Пусть себе трясутся над своим новым миром. Храбрые и сильные люди (еще виски) будут держаться прежних ценностей. Мир, скажите! Единение, выдумали! Почитайте-ка газеты! Неуверенность. Конвульсии. Катастрофа. Но против всего этого — романтика. Нескончаемая романтика. Такова жизнь была, такою она и будет. До конца. Храбрость, Призыв к мужественности.

— Adsum[24], — сказал он громко. — Adsum.

Великая старая человеческая история!

Он поднял третий стакан виски.

— За нашу следующую войну, mon general[25], — и немедленно выпил.

Потом на минутку задумался, уставившись на осколок стекла на красной плитке около шифоньерки.

Так он стоял несколько секунд, нахмурившись. Это были последние следы его давнишней сердечной боли. Лицо, которое он уже не мог различить ясно, смотрело на него из темноты. Старое-старое видение утраченной красоты, потерянной чести вернулось снова. Но теперь оно было едва-едва уловимо. Он поднялся, чтобы изгнать его окончательно.

— Ба! Не думать об этом!

Еще виски? Нет. Нет! Сильные люди знают, должны знать меру. Но в графине осталось совсем чуть-чуть. Ну, ну, нечего оставлять на донышке. Мудрое правило. Последний.

— Скальд! — произнес он, уподобившись варягу. (Славные ребята были эти варяги! Молодцы по части бутылки!)

Великая вещь для поддержания духа — виски! Замечательно! Он долгое время сидел, наслаждаясь чувством полного удовлетворения, ощущением, которое дарило ему виски. Оно проникало его всего; оно восстанавливало в нем душевную цельность. Оно ограждало его ото всех этих безграничных враждебных внешних миров, которые порождают горечь в душе, дикое безумие желания, неистовство и отчаяние страха, предчувствий, парение мысли, мучительное алкание и утрату красоты… Все это оно изгоняло. И не допускало к нему.

Старые часы на площадке пробили час.

Спать.

Дедовские часы на площадке тикали твердо и громко. Они казались теперь капитану истинным воплощением решительности и долга, они шли, шли, не останавливаясь, день и ночь, неделя за неделей; раз в неделю им делали смотр, заводили, и снова они шли месяц за месяцем, год за годом. Они были поистине символом нерассуждающей дисциплины и долга. Вот они стоят не шелохнувшись, вытянувшись, стоят на посту, отдавая честь, действительно отдавая честь, насколько это возможно для часов, салютуя стрелкой, когда он поравнялся с ними.

Мы, солдаты, понимаем друг друга.

Он ответил на салют, как подобает солдату и джентльмену, подняв, не сгибая, два пальца, как будто и сам он был лишь слегка очеловеченным механизмом, и, покачнувшись, стал подниматься наверх.

Прекрасный вечер. Замечательный вечер, утонченные, образованные женщины — леди.

Все его жизненные ценности, дружно воспрянув, пели согласным хором.