Белорусская промашка Лаврентия Берии - [2]

Документы, хранящиеся в Национальном архиве Республики Беларусь, в частности, стенограмма того самого Пленума, свидетельствуют, что уважа­емых людей память всё-таки подвела. И Патоличева, и Шарапова. Впрочем, книга Патоличева вышла в свет через шесть лет после его смерти, составля­лась, видимо, уже не им, и минские жизненные пертурбации Николая Семе­новича, о которых в ней идёт речь, изложены, скорее всего, на основе чьих-то рассказов, семейных разговоров. Реальные же события развивались не­сколько иначе. Во-первых, секретарь Дзержинского райкома партии Л. М. Лемешонок о том, что 154 его коллеги не будут голосовать за снятие Н. С. Патоличева, не говорил и не мог говорить, так как не все первые сек­ретари горкомов и райкомов были членами ЦК и имели право голоса на Пле­нуме. Во-вторых, Якуб Колас в своём выступлении Патоличева даже не упо­мянул. Не отмечено в стенограмме и то, что он демонстративно пожимал Николаю Семёновичу руку, хотя она фиксировала даже возгласы из зала по ходу дебатов. Впрочем, Якуб Колас умудрился не упомянуть даже постанов­ление ЦК КПСС, ради выполнения которого собран был сам Пленум ЦК КПБ. В-третьих, председатель Президиума Верховного Совета БССР В. И. Козлов отнюдь не “высказал поддержку московскому решению”. В-четвёртых, глава тогдашнего белорусского правительства А. Е. Клещёв на Пленуме не высту­пал вовсе. В-пятых, тайного голосования не было, все решения принимались открытым поднятием рук, поскольку это был Пленум, а бюллетени и урны то­гда предусматривалось для отчетно-выборных партийных конференций и съездов. Право принятия решения имели только 111 прибывших на Пленум членов ЦК — именно эту цифру, открывая заседание, назвал секретарь ЦК кПб Т. С. Горбунов, а не 550, как следует из воспоминаний Шарапова. Впрочем, судя по протоколу, в зале тогда находилось в общей сложности 518 человек. Помимо членов, кандидатов в члены ЦК и членов ревизионной комиссии ЦК, там присутствовали партийные секретари от районного уровня и выше, а так­же работники аппарата ЦК, начиная с заведующих секторами, министры и их заместители, секретари ЦК и обкомов республиканского комсомола, видные представители науки, литературы и искусства, члены военных советов Мин­ского и Барановичского военных округов, существовавших тогда на террито­рии БССР, редакторы главных республиканских газет и журналов, начальники областных управлений МВД. По сути, были представлены все государствен­ные и общественные структуры.

В то же время было ещё одно обстоятельство, от которого судьба Пато­личева зависела не меньше, чем от волеизъявления белорусского партийно­го актива, хотя и находилось оно далеко за пределами зала, в котором засе­дал Пленум. Имя ему — первый заместитель председателя Совета Министров СССР и министр внутренних дел СССР Л. П. Берия. Вопрос о замене Н. С. Па­толичева на М. В. Зимянина на посту первого секретаря ЦК КПБ перед Прези­диумом ЦК КПСС поставил именно он. По его записке 12 июня 1953 года Пре­зидиум принял специальное постановление “Вопросы Белорусской ССР”. И записка та появилась, конечно же, вовсе не потому, что Лаврентий Павло­вич вдруг озаботился должностным ростом Михаила Васильевича или даже ускорением экономического развития республики-партизанки. Берия, можно не сомневаться, руководствовался иными, сугубо собственными соображени­ями и опасениями, вызревшими у него в связи с кончиной Сталина, а Зимянину предстояло стать инструментом в достижении поставленных целей или жертвой в случае неудачи.

“Лубянский маршал”, как его тогда называли за глаза, похоже, к смерти “вождя всех народов” был готов лучше других сподвижников генералиссиму­са, потому начал действовать немедленно, когда, как говорится, ещё не ос­тыло тело того, кому недавно все поклонялись. Притом действовать весьма настойчиво, бесцеремонно обходя других. Впоследствии В. М. Молотов — уже на июльском Пленуме ЦК КПСС — в ходе рассмотрения вопроса “О пре­ступных антипартийных и антигосударственных действиях Берия” говорил, что позвонил Лаврентию Павловичу сразу после кончины Сталина и спросил, по­чему именно он решил назвать имя нового главы Совета Министров, “почему, собственно говоря, премьер-министра на сессии Верховного Совета, предло­женного партией, рекомендует не секретарь Центрального Комитета Хрущёв?” Ответ был кратким: “Нет, я”. Речь с трибуны Мавзолея на похоронах Сталина произносил тоже Берия.

Надо полагать, Лаврентия Павловича больше всех тревожили грядущие изменения в государственной политике, которые должны были неизбежно произойти после ухода в мир иной того, кто руководил страной много лет. Ре­сурс закручивания гаек был почти исчерпан, маячила опасность “сорвать резьбу”, потому ослабление нажима во всех сферах жизни становилось по­просту неизбежным, но при подобном повороте не исключалось, что встанет вопрос об ответственности и за ошибки и поражения, и особенно за репрес­сии. Будучи отнюдь не глупым человеком, Берия не мог не осознавать, что в таком случае именно он окажется в наиболее уязвимом положении, ведь важнейшим инструментом репрессий являлись наркоматы-министерства вну­тренних дел и государственной безопасности, к деятельности которых он уже полтора десятка лет имел непосредственное отношение. Притом, если до это­го дойдёт дело, ему придётся ответить и за своих предшественников во гла­ве НКВД, — к примеру, за Н. И. Ежова и его “ежовые рукавицы”. И такой ис­ход устроил бы многих. На Берию с удовольствием всё свалил бы и Хрущёв, который, будучи первым секретарём Московского горкома партии, сам тре­бовал наибольших квот на расстрелы, мотивируя это тем, что столица в борь­бе с врагами народа не может отставать от какой-нибудь Калуги. Годы спус­тя и Зимянин подчёркивал, что, “подвергая критике Сталина за репрессии, Хрущёв тем самым в какой-то степени замаливал собственные грехи.”