Белорусцы - [25]

Ксендзы, священники униатских и православных храмов молились под ядрами и пулями о спасении города.

***

Хатка у них была небольшая, но так срублена и поставлена, что летом в ней не жарко, а зимой не холодно. Осенью, сколько бы не шли дожди — сырости ни в одном углу, а весной и летом столько солнца вливалось в окна, что, казалось, и на зиму тепла и света хватит. В такой хатке хорошо мужу любить жену, а жене отвечать любовью. Вот только детских голосов не было в хатке. Но дело это, конечно, поправимое.

Вот, например, последние дни Василиска что-то сильно загадочно погля­дывала на Николу и улыбалась. А Никола загадок не любил, он любил погово­рить за обедом о чем-нибудь простом и понятном, хоть о дождичке или ясном солнышке, и потому недовольно спросил:

— Ты чего?

— Николка, сказать тебе нешточко?

— Говори, — еще больше нахмурился: дескать, скорее всего, глупость собирается молвить.

— Нет, не скажу. Может, тебе не понравится. Кто тебя знает!

— Что не понравится?

— Это.

Тут уж перестал хлебать, положил ложку.

— Ты что, Васька? — такое ей придумал имя.

До сих пор она улыбалась, а теперь рассмеялась.

— Сынок у тебя будет, Николка.

Никола недоверчиво глядел на нее: любит она придумывать то, чего нет. Например, говорила: «Не пойду за тебя» — и пошла.

— Правда?

И тогда тоже посветлел с лица, улыбнулся и опять взялся за ложку.

— Скоро?

— К весне.

К весне — это хорошо. Солнце, травка, птички поют.

— Откуда знаешь, что сынок?

— Баба Зося сказала. «Не сомневайся, — говорит. — Хлопчик».

Баба Зося — известная в городе повитуха.

— Надо ей порог сделать, давно просит, — сказал Никола.

И было это за несколько дней до того, как войска Трубецкого расположи­лись на берегу Вихры.

Когда народ, напуганный бирючами, повалил на Замковую, они решили остаться: как бросить поросенка, козу, кур, если только-только взбились на какое-никакое хозяйство?

Однако и на другой день, и на третий ходил Никола по двору сам не свой.

— Василиска, ты видела за Вихрой московитов?

— Как же, видела. С Троицкой горы, от церкви их хорошо видать. Страш­но. Но они наши, православные, так?

— Так. Только многие бегут из города.

— Ага, католики, унияты. Тетка Анфиса ушла в Святозерье. Она униятка. А там у нее сестра. — И с удовольствием добавила: — А мы с тобой право­славные.

— Пойди и ты к ней.

— Зачем?

— Так ведь войско. Ратников тьма. Мало что... Стрельба будет, если воево­да белый стяг не поднимет. Да и если поднимет... Войско. А подальше есть у тебя кто?

— В Калиновке крестная.

— Иди в Калиновку. До Святозерья рукой подать. Сейчас иди. Возьми что в дорогу и иди. Они, думаю, долго не будут стоять в городе. Куда-то дальше пойдут. Может, на Кричев, может, на Могилев... Тогда вернешься.

— А ты?

— Я хату постерегу.

— Не хочу без тебя, Николка!

— Не бойся, я под ворожбой живу.

— Да ну, Николка! Разве ворожба на войне помогает?

— Помогает. Иди, иди... Я тебе что сказал? Иди!.. Если б ты одна была... а как вдвоем...

— Не, не пойду.

— Не пойдешь?

— Не-а. Ты под ворожбой — и я с тобой.

Никола глядел на нее, как на последнюю дуру.

— Я тебя никогда не бил, Василиска, а сейчас поколочу как сидорову козу.

Обыкновенно он улыбался, когда говорил с ней, а теперь нет. Потому

и испугалась Василиска. Поднялась из-за стола.

— Что стоишь? Иди!

Таким она его не видела. Собиралась медленно, все оглядывалась: вдруг скажет: «Ладно, оставайся». Но Никола хмурился и молчал. Наконец, собра­лась. Он ей и калитку открыл. Обняла, потерлась о пушистые усы, взяла узе­лок и пошла, все быстрей и быстрей.

А Никола в тот день еще пошел к бабе Зоське, повитухе, жившей на краю города. Давно она просила сделать новый порожек, или хотя бы подправить старый, и не для счастья или здоровья, какое уж здоровье и счастье ей, оди­нокой, а потому что старая совсем стала, не переступить через дырку, уже падала сколько раз, когда-нибудь и не встанет. Порожек оказался и правда совсем негодный, как она до сих пор ноги не поломала. Он провозился с ним до темноты и не успел, решил остаться здесь на ночь, чтобы утречком закон­чить работу.

Это его и спасло.

* * *

Отправив семью, Иосиф Добрута подумал, что надо было уехать из Мстиславля и самому, это было бы правильно, чем он может помочь воеводе? Но что потом, когда закончится война? Как жить? Как прокормить-вырастить пять дочерей? Что скажет король, если узнает, что сбежал? С другой стороны, останется ли Мстиславль в Великом Княжестве Литовском, не окажется ли Московским городом, и кто тогда для него король? Тьфу. Ну а для московского государя кто он, сбежавший из Мстиславля католик? Нет, надо остаться в городе и будь что будет. О том же, наверно, думает Друцкой-Горский, и, конечно, те же вопросы и сомнения мучают его, хотя и летает по Замковой, как орел. Конечно, он — воевода, он должен летать, такая у него работа, но почему простой бурмистр должен жертвовать жизнью? Наверно, есть люди, которым нравится воевать, рисковать, побеждать, но это никак не он.

Все они: и воевода, и магистратчики, и простая шляхта поимели свое счастье, жили не тужили до сих пор, а он только в пятьдесят почувствовал, что Бог наконец-то внимательно взглянул на него. И что станет с его семьей, если он погибнет? Что останется ей, милой супруге с детьми, кроме паперти церкви? Он вообразил их в лохмотьях, с протянутыми ручками, грязных, несчастных, и слезы закипели в глазах. Нет, он не должен погибнуть, он дол­жен жить, жить во что бы то ни стало!