Белогвардейцы - [27]

- Влипли! - Сырцов сжался в пружину и бросился к стулу, на котором висела портупея. - Как мы их, так и они нас! Голеньких! Тепленьких!

Дольников мгновенно натянул сапоги, выхватил револьвер и вслед за Сырцовым выскочил из хаты. Ночь темная - глаз выколи.

- Василий! - крикнул Сырцов ординарца. - Коня! - Сбежал с крыльца и тут же получил удар прикладом в зубы. Дольников бросился ему на помощь, но замешкался - остановил знакомый до боли голос:

- Не балуй, Михаил Романович! Грех в своих стрелять!

- Егор Пантелеевич?! - всмотревшись в надвинувшуюся тень, спросил Дольников.

- Я самый, - ответил старшин конюх. - Иди в хату, ты же без шинели, застынешь!

Дольников сгорбился, биение крови прекратилось, и его охватил озноб, страшный озноб, точно он всю ночь в одном нижнем белье простоял на морозе. "Это конец",

подумал он. Лицо застыло, превратилось в маску, а рука с револьвером медленно и тяжело поползла вверх, к виску.

- Я сказал: не балуй! - Егор Паителеевич отнял оружие, взглядом приказал подниматься в хату.

И Дольников подчинился. Безвольно и безропотно.

Следом за ним внесли Сырцова.

- Ты его не до смерти зашиб? - спросил Егор Наптелеевич молодого, крутолобого парня с обрезом и руккх.

- Очухается. - Парень стрельнул занозистыми глазами но избе, взял ковш, зачерпнул из ведра воды и плеснул Сырцову в лицо.

Сырцов застонал. Веки трепетно задрожали, вскинулись, и сквозь медленно рассасывающийся туман увидел он странную картину: изба, два незнакомых мужика с

обрезами, первый - рядом, изогнулся хищно, зубы скалит, словно молодой волчонок, второй - старый пес, бородатый - стоит чуть поодаль, а на скамейке - его начштаба, прямой и неподвижный, как столб, и все трое внимательно за ним наблюдают.

- Живой! - выдохнул волчонок. - Куда его?

Сырцов приподнялся на руках и, прислонившись к стене, плюнул. Вместо с кровью на пол вылетели выбитые зубы.

- Свято место пусто не бывает, - усмехнулся Егор Пантелеевич. - В сарай. Белугу выпусти, а энтого, красноперку, посади.

- Вставай! - приказал волчонок и для острастки взмахнул обрезом.

Сырцов с трудом поднялся, сдерживая дрожь в ногах, пошел к двери. Вслед за ним встал и Дольников.

- А ты, Михаил Романович, посиди, разговор есть, - остановил его Егор Пантелеевич.

Дольников на секунду задержался, губы тронула признательная улыбка.

- Спасибо на добром слове, дядька Егор, - сказал он, вспомнив, что именно так называл в детстве старшего конюха. - Как-нибудь в другой раз посидим... если случай представится. - И твердым шагом направился к выходу.

ГЛАВА Х

Нет, не обрадовался Вышеславцев вновь обретенной свободе, не запрыгал от счастья на одной ножке, не вскинул голову, удивляясь голубизне неба, звонкой песне жаворонка, нежности высоких перистых облаков, нет, ничего подобного он не испытал, на душе было черно и пусто, как у нищего, пропившего последний грош. Почему?

Ведь он знает, что такое свобода! Когда он находился в плену - сидел в мрачной и холодной немецкой крепости Штральзунд, расположенной па берегу Северного моря, - он рвался к ней, как птица из клетки. И вырвался. И первый же день свободы омолодил кровь, влил в ослабевший организм столько душевных и физических сил, что он без особого труда преодолел, топая ночами, пятьсот километров бездорожья, достиг моря, морем - России, уже задыхавшейся в кровавом прибое революции, и на перекладных - в полк. Во имя чего он совершил этот подвиг? Во имя Отечества, которое пребывало в смертельной опасности? Во имя жены и сына, которым не нашлось места в этом Отечестве и которые вынуждены были искать пристанища в заморских далях? Во имя собственной свободы? Наверное, в каждом из этих трех пунктов есть доля правды, но если быть честным...Основное правило жизни животных - желание жить. Тогда он страстно желал жить и бороться за свободу своей Родины. Сегодня этого желания не было. Он очнулся у разбитого корыта - разрушенная семья, разгромленный

полк, разграбленное Отечество.

Вышеславцев тяжело вздохнул и с горечью признался, что до того момента, как в хату влетел еще не остывший от боя Крымов и, сияя, не оповестил: "Владимир Николаевич, вы свободны!" - он чувствовал себя намного лучше спокойней, уверенней: знал, что за отказ от службы у красных (Дольников тактично намекнул, что

это единственный способ спасти жизнь) утром его расстреляют, и был готов к этому. А теперь... На кой черт ему эта свобода, если от полка осталось двадцать шесть сабель? Да и защищать нечего и некого - армия Деникина, поди, уже в Новороссийске, грузится на пароходы...

- Владимир Николаевич, все готово, - сказала Настя, раскладывая жареную картошку и свинину по тарелкам. - Садитесь.

Вышеславцев отвернулся от окна, у которого стоял,

увидел Федю, как всегда, щеголеватого Крымова, Задорожного с забинтованной головой, и на душе стало тоскливо и грустно - понял: видит их, по всей вероятности, последний раз.

- Прошу к столу, - сказал он, стараясь голосом не выдать своего волнения. - Выпьем, как говорится, на посошок.

- На посошок? - насторожился Крымов. - Вы хотите сказать...

- Я еще не кончил, - прервал его Вышеславцев. Он наполнил стаканы и снова посмотрел в окно, за которым уже сгущались синеватые сумерки. - Други мои,