Белогвардейцы - [26]

развалился на куски, и каждый кусок жил своей, самостоятельной, жизнью. И это ощущение разорванности сковывало его, словно железный обруч бочку, мешало

дышать, думать, и ему вес время хотелось ущипнуть себя, удостовериться, что это он, Федор Сырцов, сидит здесь, в этой продымленной хате, а перед ним - крепко

сколоченный деревенский стол, печка, усталое лицо начальника штаба.

- Ничего не понимаю, - сказал Сырцов, встряхивая головой, словно хотел проснуться.

- Чего ты не понимаешь? - спросил Дольников.

- Ни-че-го!

- Это уже хорошо. - Дольников, чтобы проветрить комнату, распахнул дверь. - Один философ сказал: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". А философ

этот, Феденька, был умнейшим человеком.

- Ну и что?

- Как что? Значит, и ты скоро соображать начнешь.

- Дверь закрой, философ, - беззлобно проворчал Сырцов. - Хату выстудишь,

- Так дымно, - запротестовал Дольников.

- А ты в печку дров подбрось - вытянет. - Сырцов сунул в рот папироску и надолго замолчал.

Дольников бросил в чрево печки два сухих полешка, стащил сапоги, подержал их за лямочки, пристально рассматривая, и неожиданно расхохотался.

- Ты чего? - спросил Сырцов.

- Полковника вспомнил...

- Он действительно с тобой в нлену был?

- Два года.

- Тоже, значит, хлебнул лиха... А как же вы бежали? У них что, охрана хреновая?

- Охрана у них образцовая, но... Нас заразил жаждой свободы Тухачевский...

- Тухачевский? - вскинулся Сырцов. - Он что, тоже с вами сидел?

- Сидел, - кивнул Дольников. - И первым бежал.

- Каким образом?

- Комендант разрешил прогулки вне лагеря, если

пленный давал подписку, скрепленную честным словом...

- Подписку? Насчет чего?

- Что он не будет пытаться бежать... Тухачевский

отказался от подписки, но слово дал...

- И сбежал! - вскочил Сырцов.

- Сбежал.

- Молодец! - Сырцов возбужденно прошелся по комнате, вскинул руку с дымящейся папиросой и вдруг замер, устремив на Дольникова угрюмый, настороженный взгляд. - Мне твой полковник тоже слово дал...Сдержит?

- Сдержит.

- А чем он лучше Тухачевского?

- У них взгляды разные... Тухачевский считает честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками...

- А полковник?

- А мы с полковником слово не давали, мы месяц

рыли подземный ход.

Сырцов выкинул папиросу в огонь.

- Ну а воевать твой полковник за нас согласен?

- Просил дать ему возможность подумать до утра.

Вышеславцев Дольникова нп о чем не просил, да и просить не мог воспитан был в другом духе, а Дольников ничего ему и но предлагал, ибо прекрасно знал, что на подобное предложение ему ответили бы презрительной полуулыбочкой, поэтому и солгал Сырцову. А что он мог еще сделать, чтобы хоть как-то оттянуть гибель своего командира?

- Пусть думает, - кивнул Сырцов. - К утру, значит, правильный путь не найдет, в расход пущу.

- Быстр ты, Федя, на руку. - Дольников поставил на печку чайник, сел перед огнем на табуретку и принялся разматывать портяпки.

- А что мне с ним прикажешь делать? В обозе таскать? Или отпустить на все четыре стороны? Как ты его ординарца... Я, значит, теперь догадываюсь, почему ты его отпустил... Ты его узнал! Я прав?

- Ты, Федя, всегда прав, - вздохнул Дольников. - В этом твоя трагедия.

- А твоя в чем? В чем твоя трагедия?

Дольников придвинулся ближе к печке, в глазах изумленно запрыгали отблески огня.

- А почему ты решил, что у меня в душе тоже трагедия?

- А ты думаешь, я не вижу, как ты мучаешься? Как по ночам орешь? Как у тебя скулы сводит, когда ты по утрам зенки продираешь? Я все вижу. - Сырцов сунул

руки в карманы брюк и, скрипя сапогами, ястребом закружился вокруг Дольникова. - Почему ты мне не сказал, что знаком с Тухачевским?

- А зачем?

- Я бы тебя к нему в штаб устроил...

Дольников кисло улыбнулся:

- Мы с ним разные люди.

- Это мы с тобой разные, а вы... Тухачевский - поручик, и ты - поручик, Тухачевский за нас воюет... - Сырцов резко остановился. - А ты?

- А я за Россию.

Сырцов схватил себя за волосы, застонал и рухнул на

койку. И было страшно смотреть, как крутит и ломает его крепкое тело неведомая, дьявольская сила, как молотит он в ярости тяжелыми кулаками по подушке, выкрикивая с пеной па губах:

- Я ничего не понимаю, ни-че-го!

Дольников взял со стола фляжку, подошел и положил на плечо Сырцова ладонь.

- Федя! Сырцова продолжало крутить. Дольников сел на койку, резким движением перевернул его и, навалившись, свободной рукой разжал челюсти.

- Выпей, Федя! - Дольников сунул ему в рот фляжку. - Давай!

Сырцов послушался. Сделал большой глоток, обжегся, раскрыл глаза.

- Ты? - спросил.

- Я.

Мутный, как потревоженная и смешавшаяся с землей вода, взгляд прояснился, губы сложились в едва приметную, виноватую улыбку.

- Довел ты меня, Миша.

- Не я - болезнь. Ты болен, Федя!

- Умом тронулся, да?

- С умом у тебя все в порядке...

- Тогда пусти. - Сырцов с трудом сел, сделал из фляжки еще глоток и посмотрел на Дольникова. Но уже не зло. Мягко. С грустным любопытством. Скажи, за

что тебя эти сволочи любят?

- Какие? - оторопел Дольников.

- Которые твои крестьяне.

Дольников ответить не успел: ночную тишину взорвал одиночный выстрел, затем - тугая очередь пулемета, мощный, нарастающий перестук копыт.