Белое и красное - [74]

Комната, в которой Ян сейчас находился, наверное, служила кабинетом профессору Чернову, теперь здесь была спальня адвоката. На стенах — гравюры, и все на исторические темы: «Куликово поле», «Разгром Разина под Симбирском», «Разгром шведов под Полтавой», «Взятие Варшавы Суворовым», «Переправа Наполеона через Березину», «Штурм Плевны».

Он разглядывал «Взятие Варшавы», когда вернулся адвокат.

— Возьми ее, Ян. Когда-то ты отказался, в добрые старые времена, может, теперь передумал. Эта гравюра твоя.

Чарнацкий посмотрел на инвентарный номер «7777». Он вспомнил, Ядвига говорила ему, что на всех его вещах она ставит этот номер. Сорвав этикетку с номером, он сунул ее в карман и решил — как выйдет отсюда, разорвет в клочья.

— Вы упоминали Лесевского. Этот человек сидел в десятом равелине Варшавской цитадели. А его отец в восемьсот семьдесят девятом вернулся из ссылки после восстания шестьдесят третьего года. Именно Лесевский написал текст воззвания польской роты, текст, который вас так…

Он не закончил. Пожалуй, не надо было сюда приходить…

Он с шумом распахнул окно. Сирень еще не расцвела, хотя бутоны заметно набухли. Если бы рота задержалась в Иркутске на день или два, он, наверное, увидел бы ее в цвету.

И опять представил свое отражение в бочке с водой. Скоро будет смотреться в Лену. Похоже, судьба надолго связала его с этой рекой. А может, навсегда? В соседнем дворе, освещаемом заходящим солнцем, на лавочке сидели незнакомые ему люди. Соседского мальчика не было видно.

Чарнацкий спустился из своей комнаты. С Ольгой он уже попрощался. Капитолина Павловна, вытирая глаза фартуком, попросила его приглядывать за Таней. И Ядвигой…

— Вернемся… Прежде чем Лена встанет, мы должны вернуться, обязательно. Вернемся, Капитолина Павловна, до конца навигации на Лене.

Он повторял и повторял, словно только Лена была надежной гарантией в этом ненадежном мире. Капитолина Павловна кивала головой, потом перекрестила его и, не сдерживая рыданий, ушла в комнату Тани. В пустую комнату.

— Пусть выплачется. Ей станет легче.

Петр Поликарпович побрился, надел костюм, в котором ходил на службу. Он стоял и смотрел на Чарнацкого с неизъяснимой грустью в глазах. В отличие от адвоката, он не радовался тому, что много знаков на небе и земле предсказывают близкую перемену власти в Иркутске.

— Давай, Ян Станиславович, присядем. Наливочкой я тебя встречал, наливочкой и провожу. Осталось еще немного. Думал, самое худшее в жизни я уже пережил. Помню пожар. Помню, как Иркутск горел, братец. Жутко. Наш дом огонь, слава богу, обошел. На нашей улице дома редко стояли. Да к тому же дед мой, царствие ему небесное, как дом поставил, так вокруг деревья посадил. Все до одного они обуглились, погибли, как гвардия, а огненного врага не пропустили. Однако самого деда моего, значит, Петра Поликарповича, горящая ветка жизни лишила. «Птицы! Птицы! Спасайте!» — кричал он, потому как к старости разума совсем лишился, и бросился, как был в исподнем, к деревьям этим несчастным. Как сейчас вижу его и слышу его голос. Два дня огонь гудел. Дома горели по обеим сторонам улицы. Ходила молва, что город подожгли масоны, и еще — евреи или поляки. И китайцев поминали. А были и такие, кто утверждал, что генерал-губернатор наш спятил и Нероном себя вообразил.

Петр Поликарпович вздохнул. Его рассказ о давних временах, о потрясшем его событии как бы приглушал остроту надвигающейся на его дом напасти.

— Я обиды на тебя не держу, Ян Станиславович, скажу это тебе на прощание, хотя с твоим приездом на наш дом много бед свалилось.

В комнату вошла Ольга. «И все-таки я сюда вернусь, — понял Чарнацкий, — обязательно вернусь».

На рысях мимо Веры Игнатьевны и Бондалетова проскакали два всадника-якута. Устремлены вперед, не обращают внимания на пешеходов.

— Я слышала, Болеслав Иванович спуску не дает своему отряду, все учит…

Они вынуждены были остановиться, переждать, пока осядет пыль. У Веры Игнатьевны запершило в горле.

— Да. Приказал сшить новые мундиры, учит якутов скакать в парадном строю. Любит он все делать напоказ. А я, как страж общественного порядка, могу вам доложить, об этом в городе знают многие, что сегодня рано утром Болеслав Иванович на своем коне взял препятствие — колодец возле рынка. С кем-то, видимо, бился об заклад. Должен признаться, препятствие не из легких.

— Шею себе не свернул?

Вера Игнатьевна не смогла скрыть своего раздражения, догадываясь, что Эллерт снова пьет.

— Болеслав Янович довольно известная личность в нашем городе, поэтому, если бы с ним что случилось, вы бы об этом знали. Тем более что эта личность и вас в какой-то степени… интересует. Разве нет? Я всего-навсего безвредный провинциальный полицейский, тьфу, милиционер.

— Чересчур безвредный… Чересчур.

«И она как Соколов…» До чего разным может быть один и тот же человек, удивлялся самому себе Бондалетов. С Верой Игнатьевной он беседует совсем как в Петербурге, с Марфой — по-другому, с Никифоровым — по-третьему, и на всех его хватает.

Вера Игнатьевна, может быть, раньше других поняла, что нерешительность, слабость якутского Совета приведет к тому, что власть в Якутии перейдет в руки большевиков. Но на кого поставить в борьбе с Соколовым? На Бондалетова или Эллерта? Два капитана.