Белое и красное - [55]

«Повеселится!» Каналья… Знает болезненное отношение комиссара Соколова к большевистской газетенке. Василию Николаевичу, видимо, еще не доложили, он не стал бы ждать, дал бы взбучку капитану Бондалетову прямо здесь, при всех. Нет, пока надо бы помягче с этим полячишкой.

— А о Василии Николаевиче сказано, что из-за своей язвы он не пил на банкете ни французского коньяка, ни шампанского, которое лилось там рекой, зато — цитирую дословно — ежедневно пьет вместе с Никифоровыми и Шнаревыми кровь якутской бедноты.

— Какой кошмарный стиль! Как вы считаете, Болеслав Иванович? — Бондалетов обратился к Эллерту с приторно-сладкой улыбкой, на какую только был способен. — Мы здесь иногда между собой ссоримся, но едем-то в одних санях.

— А не придется ли нам скоро вылезать из этих саней, Игорь Матвеевич?

Эллерт догадывается по глазам Веры Игнатьевны, что он одержал победу.

— Болеслав Иванович, вы просто пессимист. Считаете, что большевики нас скоро?.. — Бондалетов выразительно показывает рукой, как с ними поступят красные.

— Зима кончается, Игорь Матвеевич, зима уже кончается. А у тебя такие мысли…

По его тону чувствуется, что он собой доволен и потому добродушен. Бондалетов считает целесообразным воспользоваться этим и предлагает пойти выпить коньяку.

— Меня мучает совесть, я, кажется, помешал вашему интересному разговору с Болеславом Ивановичем?

— Мы говорили о якутах.

Вера видит, как капитан выпивает две рюмки коньяку, одну за другой.

— О якутах капитана Эллерта?

— В некотором смысле.

Нет, общество этого поляка не обещает быть интересным. Правда, сейчас вернется Эллерт. Малецкий производит впечатление весьма посредственного, заурядного человека. Молчал все время, пока Бондалетов и Эллерт наскакивали друг на друга. Стоял чуть в сторонке, всем своим видом давая понять, что абсолютно равнодушен к происходящему. Это «ваши споры» — можно было прочесть в его маленьких зеленых глазах, спрятанных под густыми, нависшими бровями. Игорь Матвеевич успел сообщить Вере, когда они к ним подходили, что Малецкий, несмотря на кажущуюся широту взглядов, которую старается всем показать, типичный польский националист. И в довершение ко всему — у него ребенок от якутки.

— Почему в некотором смысле? — пытается поддержать разговор Вера.

— Болеслав Иванович спрашивал меня, отчего его якуты не любят стрелять залпом. Не хотят стрелять.

— Он спрашивал вас? О своих якутах?!

К Эллерту подходит Агриппина Акепсимовна. Нет, Вера Игнатьевна не ошиблась в своих догадках, эта купчиха так и льнет к капитану.

— Спрашивал… Есть тут некоторое кажущееся противоречие…

— Люблю противоречия, верите ли, вы меня прямо заинтриговали.

Она улыбается Малецкому. Уж если этот якутский донжуан получает удовольствие, а отсюда Вере Игнатьевне все хорошо видно, кокетничая с купчихой, она тоже не будет стоять с унылой физиономией.

— Я давно и довольно обстоятельно изучаю, правда, как любитель, обычаи якутов. Хорошо знаю их язык, впрочем в этом нет ничего особенного, поскольку много лет живу среди них.

«Сама скромность, — не могла не отметить про себя Вера. — Даже смутился и покраснел. Итак, передо мной любитель якуток».

— Болеслав Иванович интересовался, можно ли, зная якутов, найти объяснение, почему они не хотят стрелять залпом.

— И вы дали научное объяснение?

Он дважды назвал Эллерта «Болеслав Иванович». Значит, этот его земляк, а возможно, и все остальные земляки отмежевываются от капитана, не считают его поляком. Вычеркнули из списка. Правда, сам Малецкий, представляясь, назвал себя по имени и отчеству — Антоний Иосифович.

— Думаю, что охотникам или сыновьям охотников, которые привыкли целиться в зримую цель — белку или соболя, — их выстрел всегда, если можно так сказать, индивидуален, они всегда смогут отличить свою добычу от добычи других — трудно понять смысл одновременной стрельбы. Залп противоречит их натуре.

— Интересно, очень интересно, — торопливо проговорила Вера, видя, что Агриппина Акепсимовна взяла Эллерта под руку и намеревается увести.

— Значит, вы… вы изучаете якутов? Какое увлекательное занятие.

Малецкий посмотрел на свою собеседницу с некоторым удивлением, откровенно сомневаясь в искренности ее слов.

— Действительно, якуты, как уже об этом писал мой соотечественник Серошевский, относятся к одной из древнейших народностей на земле. А так как они веками жили и по сей день живут очень обособленно, потому и сохранили, как установил мой известный соотечественник, опять не могу не сослаться на него, сохранили много древних понятий и представлений. Вы, наверное, даже и не предполагаете, что первый толковый словарь якутского языка составил Эдвард Пекарский, сосланный в Сибирь еще в тысяча восемьсот восемьдесят первом году.

— Что, тоже поляк?

Вера Игнатьевна спросила, довольно ловко скрывая насмешку, а делать это она умела, на ее удочку попадали куда более поднаторевшие в словесных поединках люди, чем этот ученый-самоучка.

— Конечно. И я горжусь, что знал его…

— У поляков какое-то особое пристрастие к якутам. Вначале этот, как его… Шерошевский… потом Пекарский… вы, Антоний Иосифович, так сказать, представитель науки. А есть еще и выдающиеся практики, вроде вашего приятеля Болеслава Яновича. Чем объясните вы тяготение, надеюсь взаимное, поляков и этого таежного племени? Какой близостью?