Белое и красное - [40]

«Можно и так, — мысленно согласился с ним Чарнацкий. — Поражение всегда учит, приближает победу. Эта вера, эта абсолютная уверенность в том, что события развиваются именно так, как предсказывали большевики, нравится мне. Ну хорошо, я более или менее представляю, что ждет Россию. А Польша?» Почему-то взгляд его упал на толстую тетрадь в сильно потрепанной обложке, лежащую на столике.

— Давайте займемся вторым вопросом, которого вы коснулись. Так вот, если б мы с упорством не направляли Россию влево, как это вы изволили заметить, вы давно бы уже получили вместо жалкой видимости демократии военную диктатуру. Для оправдания ее отыскалось бы множество доводов: покончить с анархией, с экономическим хаосом, потребности фронта, ну и главный аргумент — необходимость разгрома извечного врага России — Германии. Не подлежит сомнению, что военную диктатуру, выступающую с подобной программой, поддержали бы с превеликим энтузиазмом западные демократии — Франция и Англия, не говоря уж о президенте Вильсоне. Так вот они, хорошо зная механизмы, с помощью которых в рамках подобной системы, именно в рамках подобной системы, можно держать в повиновении трудящиеся массы, смотрят свысока на эту несуразную, бездарно сфабрикованную, плохо скопированную с них российскую буржуазную демократию. Демократию, на которой все еще лежит печать самодержавия. Но у которой дурно пахнут ее мужицкие ноги, да и солдатские зубы сгнили, и прогрызть ими германский фронт такая демократия не сможет. — Лесевский внезапно остановился. — Как вы думаете, почему я с вами так горячо все обсуждаю?

Он задал вопрос не столько Чарнацкому, сколько самому себе. Чарнацкий не собирался уходить от ответа, ему было что сказать, как-никак он тоже мыслит, анализирует, оценивает.

— Я догадываюсь… Среди военнопленных, где вы ведете агитацию, нет интеллигенции. Там вы говорите другим языком — конкретно и просто.

Лесевский с интересом выслушал его и не мог скрыть своего удивления.

«Видимо, он зачислил меня в разряд польских богатырей, которых в Сибири немало, только такие могут здесь выжить, — размышлял Чарнацкий. — Куда труднее переменить свои взгляды».

— Вы правы, среди польских военнопленных нет интеллигенции. Нет добровольцев. Германия и Австро-Венгрия силой погнали их с той стороны на фронт, точно так же, как Россия — с этой. А вы сталкивались с ними?

— Сталкивался. Кулинский как-то попросил меня завезти книги, кто-то из Комитета заболел.

— Книги на польском языке?

— Да, Мицкевича, Словацкого, Сенкевича. «Пан Тадеуш». Думаю, вы не против такого рода деятельности?

— Против Мицкевича? Словацкого? Лично я… «Вот восстают из мертвых народы! Вот трупы вымостили улицы городов. Вот народ побеждает!» Помните этот отрывок из «Ангелли»? А что вам больше всего нравится в этой поэме? Вас удивляет, что я знаю Словацкого?

— Да, конечно, мне кажется, мы только и делаем, что удивляем друг друга.

— Ну, если вы были в лагере для военнопленных, то, наверное, хорошо представляете, какую цель преследуют своей деятельностью наши богоугодные патриоты. В конечном счете, чтобы погнать на фронт, на сей раз против немцев, поляков из Познаньского воеводства, да и из Силезии, долго их уговаривать не придется, а еще лучше сформировать из польских военнопленных силу, которую можно будет использовать против грядущей пролетарской революции. Здесь, в России, либо там, в Польше.

— А что вы говорите нашим соотечественникам, которые были под властью Австро-Венгрии и Германии?

— То же самое, что и польским рабочим в Иркутске. Я верю в то, что польские трудящиеся не дадут себя отравить ядом национализма.

Чарнацкий внимательно слушал. Печка гудела, жадно поглощая поленья.

— Надо подкинуть еще, а то погаснет. Кажется, дрова прогорели.

— Пойду что-нибудь поищу.

Он вышел и вскоре вернулся с охапкой довольно странных поленьев. Угадывался деревянный скульптурный портрет. Ян поднял два куска, сложил их, и на него сурово глянул половиной лица и одним глазом Николай II. Возле печки валялись еще подбородки, усы, осколки лба, из которых можно было сложить много Николаев. Лесевский старательно засовывал царя в топку.

— Могу подарить вам бюст царя, неповрежденный. Кузен Елизаветы Васильевны — скульптор. Ему страшно не повезло, он совсем недавно открыл мастерскую по производству бюстов государя-императора. Видимо, у него не было никакого политического чутья, равно как и таланта, — взялся за бюсты зимой шестнадцатого года. Это все равно что сейчас наживаться на бюстах Керенского. В кладовке полно валяется скульптурных портретов его величества.

Из этого странного особняка Чарнацкий вышел, когда уже стемнело.

— Мы сегодня выдали удостоверение за номером четыре тысячи, подтверждающее принадлежность к польской нации.

— Я полагаю и, пожалуй, даже уверен, если бы секретаршей Комитета были не вы, пани Ядвига, а кто-то другой, результаты нашей патриотической акции были куда скромнее.

Адвокат говорил вполне серьезно и поцеловал при этом ручку Кшесинской. Неужели он не чувствует, как смешон, рассыпаясь перед ней в комплиментах? А может, он действительно влюбился, как об этом трубят местные сплетники? Влюбился в самую экстравагантную польку.