Белое и красное - [38]
— Кто такой этот Тимошка? — перебил адвокат.
Он с удивлением смотрел на Чарнацкого. Вроде трезвый, а наговорил такое.
— О, этот вопрос должна задавать пани Ядвига.
— Пани Ядвига?
Кофе сняло напряжение, и он готов был рассказать адвокату о Намцы, об Антонии.
— Тимошка — мой таежный приятель. А Шнарев всем заправляет. Я сам ходил с экспедицией за бивнями мамонта в устье Лены. Привезли Шнареву тысячи полторы пудов великолепных бивней. А тут как раз подвернулся покупатель из Нью-Йорка. Продал. Взял недорого, а заработал хорошо.
— Недорого? Сколько же?
Пока Чарнацкий обстоятельно объяснял подробности, адвокат сидел, предельно сосредоточившись, очевидно, для него важна была каждая деталь.
— Насколько я помню, по шестьдесят четыре рубля за пуд. Да-да, припоминаю, шестьдесят четыре рубля. Я рассказал вам о бивнях, так как мне самому это было страшно интересно. У Шнарева грандиозные планы. Когда он со мной прощался, мы с ним уже о самолетах разговорились. Хочется ему самолет приобрести. Попробовать.
— Современный, современный человек. Европеец! А я не знал, что ты с ним лично знаком. Вроде не говорил мне об этом.
— Он все делает ради рекламы. Смотрите, пожалуйста, в такие трудные времена нанимал на работу ссыльных! Даже поляков. А поскольку сейчас в Якутске верховодят ссыльные, получается, что либеральный Шнарев лучше других купцов.
— Интересный, интересный человек… огромного масштаба. Не знаешь, есть ли у него хороший адвокат? Понимаешь, я, как поляк, только, ради бога, не думай обо мне плохо, не имею никакой возможности попасть к здешним заправилам, королям золота или древесины… А Шнареву, возможно, нужен будет в Иркутске юрист, вот я бы мог…
«Чего это он вспомнил о Шнареве?» — удивлялся Чарнацкий. Сколько раз о нем говорили, и никогда он не выпытывал подробностей, не интересовался, есть ли у Шнарева в Иркутске адвокат. Похоже, каждый очередной промах Временного правительства, то есть увеличение хаоса и анархии, вызывает у таких, как Кулинский или Тобешинский, прилив патриотизма. А у к р е п л е н и е, как любит говорить адвокат, м о л о д о й р о с с и й с к о й д е м о к р а т и и способствует тому, что эти господа строят далеко идущие планы на будущее, связывая их со своим пребыванием здесь, в Сибири, и уж никак не со своей родиной, Польшей.
— Я думаю, что все еще можно спасти. Порядок одолеет анархию. Нигилизм чужд России. — Говоря это, адвокат вслушивался в цокот лошадиных копыт казачьего патруля по Главной улице Иркутска.
Человек внимательно читал театральные афиши. Здание театра, пожалуй, оставалось единственным местом в городе, вокруг которого, хотя и робко, звучали еще голоса муз и на стенах не было грубых, охрипших или пискливых политических воззваний. Чарнацкий с интересом разглядывал это необычное здание, в котором причудливо сочетался русский классицизм с византийским великолепием. Интересно, Ирина ходила в театр со своим юнкером? Впрочем, это ее личное дело, заключил Чарнацкий.
Мужчина обернулся. Его лицо показалось очень знакомым.
— Вы меня не узнаете?
Лесевский! Отпустил бороду, пополнел. «А вдруг именно этот революционер объяснит мне, что происходит в России, и поможет во всем разобраться?»
— Наконец-то я вижу на вашем лице нечто похожее на радость от встречи с соотечественником. Что слышно в лояльно настроенной среде?
— Лояльно настроенные люди чувствуют себя неплохо. Особенно после вчерашней победы. Вы, надеюсь, догадываетесь, что я к ним не принадлежу, а вы по-прежнему считаете, что добрые намерения можно подменить декларацией? Впрочем, простите, наверное, нелишне быть более тактичным в отношении своего спасителя. Давайте зайдем ко мне, выпьем чаю. Вдруг найдем что-нибудь и покрепче. А то стоим здесь почти в самом центре, еще, чего доброго, привлечем внимание казаков. Как в лучшие времена вседержавного нашего, — кивнул он на проезжающий патруль.
Они пересекли скверик. Чарнацкий готов был к тому, что Лесевский поведет его туда, где вместо богатых особняков стоят простые деревянные домики. Каково же было его удивление, когда они свернули к довольно приличному дому, в той части города, где селились наиболее состоятельные жители Иркутска.
— Вы удивлены, что я здесь живу? Я тоже…
Холл, куда они вошли, был выложен родонитом. Несколько плит, увы, были с трещинами. На почерневших стенах, покрытых старой паутиной, стершийся рисунок: повешенный человек в генеральском мундире, рядом еще генерал, брюки спущены, секут розгами. А под рисунком двустишье: «Кутайсова — повесим, Ренненкамфа — засечем». Сбоку едва различимая приписка: «Столыпин, повторим на бис, сукин сын! 16.VIII.1906».
— Любопытно… Весьма любопытно, — высказал свое отношение к рисункам Чарнацкий.
— Да, любопытно. Не только у книг своя судьба, у домов тоже. Этот особняк принадлежал когда-то именитому купцу, разбогатевшему на ленском золоте, а может, еще на чем-то. Вообще, на том же навозе, что и все домовладельцы вокруг. Только отличался этот купец от них тем, что воспитал сынка-эсера. Бомбы они здесь изготовляли, и, кажется, одна разорвалась.
