Белое и красное - [2]

— Слишком много было незаконченных фраз между нами, — прошептала Ирина.

— А ты, как я вижу, жульничаешь. Плохо это, брат, плохо.

— Почему?

— Ты уже зачеркнул сегодняшний день, а он только начался. Знавал я таких… Вначале они зачеркивают честно день за днем, потом забегают вперед. А в результате из-за такой спешки сходят с ума. Один ссыльный таким вот манером на целый год убежал вперед, а когда понял, от отчаяния бросился в прорубь на Лене. Всплеск — и все. У Тизенхаузена были большие неприятности, поскольку он докладывал, что тело не обнаружили.

Кадев стоял перед настенным календарем, где Ян Чарнацкий зачеркивал дни, оставшиеся до конца ссылки.

Кадев молча пододвинул босой ногой табурет и сел.

Они вдвоем снимали комнату, которую их хозяин-якут перегородил тонкими досками на две клетушки, оставив в перегородке место для печи, так как ею обогревались обе части. Вначале Кадев поселился в меньшей, с окнами на север, дверцы печки находились на его половине, но он был совершенно нечувствителен к холоду и по собственной инициативе печь никогда не топил, поэтому Чарнацкому, хотя он был человеком довольно закаленным, пришлось переселить соседа в свою половину.

— Что, уже выпил?

Кадев выпивал частенько, бывали такие периоды, когда он находился в подпитии с раннего утра до самого вечера. Но это не мешало их совместному проживанию, поскольку Кадев редко напивался до потери сознания и никогда не терял контроль над собой.

— Никто, брат, еще не придумал лучше водки средства против вечной мерзлоты.

— Вечная мерзлота?

— Вечная мерзлота, брат. А быть может, Россия. А, все одно.

Кадев был из анархистов и чудом избежал «столыпинского галстука». Он был пожизненно приговорен к ссылке в Якутск. Все ссыльные — и русские, и поляки — сторонились его, считали человеком погибшим, понимая, что ему уже ничем помочь нельзя.

— Неплохо придумал, — беря у Кадева папироску, сказал Чарнацкий. — Вечная мерзлота! Никаких тебе перемен, жизнь без борьбы, без надежды. Вечная мерзлота истории.

— Когда пойдешь на почту, спроси, нет ли мне перевода.

Кадев жил на деньги, получаемые от отца, полковника в отставке.

Чарнацкий заглядывал на почту ежедневно. Ждал вестей из Иркутска.

— Хорошо. Только я вначале зайду в библиотеку.

— Зачем, брат, тебе все это?

Кадев имел в виду письма, которые Чарнацкий писал по вечерам. Надо сказать, соседом он был предельно тактичным, и вечерами, когда Чарнацкий в очередном письме убеждал Ирину, что она единственная и неповторимая, Кадев не приводил свою тунгуску.

— Зачем хожу в библиотеку? — Чарнацкий сделал вид, что не понял вопроса. — Возможно, мои записки о поляках в Якутии кому-нибудь когда-нибудь пригодятся.

Материалы о поляках посоветовал ему собирать адвокат Кулинский.

— Кому-нибудь когда-нибудь… «Еще Польша не погибла…»[1] Погибла, погибла. А сейчас гибнет Россия… Что там Россия… Вся наша цивилизация гибнет. И скорбеть нечего, смысла не вижу во всем этом, брат. Вся история рода человеческого — и кто ее только придумал? — не имеет никакого значения. Какая разница, от кого она началась — от Адама и Евы или от обезьяны, от бога или дьявола?

И как бы наперекор этим словам о бессмысленности всего сущего Кадев подошел к окну и распахнул форточку. В комнату ворвался холодный воздух. Табачный дым закачался волнами и потянулся наружу.

Анархист Кадев среди ссыльных выглядел весьма неопрятно: опустившийся, в обшарпанном кожухе, в нечищенных сапогах. Бороду не расчесывал и, пожалуй, более года не заглядывал к парикмахеру. Встречаясь с другими ссыльными, рассказывал всегда какие-то мрачные истории. «От него несет одновременно и водкой, и пессимизмом» — так лаконично и точно сказал о нем друг Чарнацкого Антоний Малецкий. Но Чарнацкий знал, что сосед его моется каждый день, что его обстирывает тунгуска и вообще в совместной жизни он вполне терпимый человек.

Кадев опять глянул на календарь.

— Послушай, брат, а знаешь, что я делал одиннадцать лет тому назад именно в этот день?

У Кадева была феноменальная память на мельчайшие подробности и даты. Он даже иногда зло пошучивал: мол, если б он в свой последний арест принял предложение охранки сотрудничать, из него получился бы второй Азеф.

— Ну откуда же мне знать?

— В этот день я садился на поезд в Иркутске. Весть об амнистии застала меня в Верхоянске, брат. Присоединился к группе большевиков, они торопились и решили ехать на собачьих упряжках в Усть-Алдан. Мороз, пурга, а мы в путь. До Якутска добирались уже на оленях. А здесь, в Якутске, хочешь верь, хочешь нет, так перепугали своим видом губернатора Булатова, этого сукина сына, что он выдал нам прогонные и отправил дальше. Видно, негодяй рассчитывал, что мы или замерзнем в дороге, или мужики нас убьют, или волки растерзают. Голод был страшный, якуты похлебку из соснового лыка варили. На почтовом тракте ни души. Из десятерых трое не добрались до Иркутска. Я чуть не сдох.

А в глазах его Чарнацкий прочел сожаление — нет теперь таких людей. На пароходы нанимаются, в библиотеках работают, драмкружки создают, огороды разводят.

Ждали прибытия поезда. Специального. «Едет! Едет!» — послышались голоса. Люди забрались на деревья, на крыши складских помещений, висели на телеграфных столбах, торчали на заборах. По мере приближения поезда накатывались радостные крики. Полковник в отставке с аккуратно подстриженной бородкой и глазами навыкате в красных прожилках всякий раз, как от железнодорожного полотна доносились крики «ур-р-ра», вытягивался в струнку и выкрикивал: «Мы верноподданные государя императора и тебя, всевышний боже!» Адвоката Кулинского это соседство поначалу раздражало. Но еще больше возмущала его группка молодых людей, устроившихся на будке дорожного мастера, почти над самой его головой. Они кричали и размахивали огромным флагом, полотнище заслоняло адвокату железнодорожные пути и толпу.