Белочка Майга - [17]

— Дядя. Вы… Вы обманщик! — выкрикивает она. — Самый настоящий обманщик!

Слова грубые, но тот и не думает обижаться. Знак рукой, и Белочка снова опускается рядом с непонятным гостем.

— Зови меня дядей Ва́нагом, дружок. И успокойся: я тебя не обманул. Маму твою я видел, ну, вот как сейчас вижу тебя. У нас… Словом, мы с ней заняты одним делом…

— Но стрелять-то вы стреляете не из одной винтовки?

— Отлично сказано! — Дядя Ванаг, смеясь, пожимает руку девочки. — Такой умнице я могу ещё почитать… Не бойся, Милда Мелнис подпишется под каждым моим словом. — И он продолжает читать, держа перед собой чистый лист: — «Майга, я верю, что ты никому не скажешь ни словечка. Я давным-давно в партизанах. В нашем отряде меня очень любят. Бабушка звала тебя Белочкой, а друзья прозвали меня Осой. Жди и знай: мы победим!»

Дядя поднимается.

— Хватит! Пока я доплетусь… Мне, может, ещё три таких письма нужно отнести.

— Дядя Ванаг, — предлагает Белочка, — ну зачем вам в жару таскать тяжёлую дубину? Обождите, я срежу палочку полегче.

Она, не ожидая ответа, схватывает палку старика — и тут же отпускает:

— Ой!.. Нет, нет, не объясняйте, дядя Ванаг. Я сама знаю: эта палка может стрелять. Но как вы попадаете в цель — у вас ведь такие плохие очки?

Партизан улыбается, прижимает голову девочки к груди и, помахав ей на прощание рукой, уходит в сторону леса.

Майга долго смотрит ему вслед.

Кто скажет, что это партизан? Жалкий старый нищий! Разве не видите, с каким трудом он передвигает ноги?

Девочку пробирает радостная дрожь. Мамуся жива, мамуся воюет! Быть может, она, взобравшись на высокую гору, не один раз наблюдала за Белочкой в бинокль.

Девочка поднимает скот и громко поет:

Как учила меня мать

Никогда не унывать,

Доброй быть, весёлой быть,

Песни петь и не тужить…

Закружил ветер, донёс звонкий голос пастушки до усадьбы Чадуров. А там, в саду, прогуливается госпожа Чадур, Герта и Бузулиха. Гостья вздыхает:

— Герточка, когда же мы запоём вот так же весело, от всего сердца?

Госпожа Чадур поджимает губы:

— Доченька, ответь нашей дорогой гостье: «Когда фрицы переберутся со своими танками через Волгу — абер тогда большевикам придёт капут и вот тогда-то мы покажем, на что способны наши глотки».

— Но откуда же у пастушки могло взяться желание так весело распевать?

Герта выжимает презрительно:

— Фи!.. Фэ!.. Животное!

— Ах, Альви́на, абер у батрацких детей совсем иные сердца, чем у наших. Частенько мне кажется: у них вместо сердца не то каблуки, не то подковы со всеми гвоздями. Вот у этой все погибли постыдной смертью, а она знай себе поёт, ликует!..

СНОВА ПИСЬМО

А время катится, катится. За летом — осень, за осенью — зима.

Ещё вчера дул суровый северик и снег падал, как пух из огромнейшей — на весь мир! — подушки. Сегодня же такая тишина, словно Сиполайнанская волость отгородилась от ветра волшебной стеной.

На усадьбе Утлей Жан Лукстынь служит с мартынова дня[3].В первый же день хозяйка огорошила парня словечком «вы». Если бы она вдруг завыла по-собачьи, и то он не удивился бы так, как этому «вы». Жан чуть было даже не решил, что богатеи делятся на два сорта — на плохих и хороших. Но уже через неделю парень уразумел: в Утлях та же постная каша, только миска понарядней.

«Жан, вы такой проворный!..» — а у «проворного» даже своей кровати нет. Спит на замызганном тюфячке на полу, в углу, под связками лука. С наступлением темноты сюда, словно полицейские на обыск, приползают целые отряды клопов.

«Жан, вы такой милый!..» — а «милого» заставляют трепать лён. Об этом, когда договаривались, не было сказано ни слова.

«Жан, вы такой честный!..» — а когда честный паренёк прихворнул, ему сразу же набили пенькой весь угол: не ешь даром хлеб — вей верёвки, вей!

Госпожа Утля раньше других богатеев учуяла, что от гитлеровцев потянуло кладбищенским духом. Ну, а если так, то и жить надо соответственно: одному богу помолиться, другому поклониться. Поэтому на мельнице сам хозяин говорит Жану:

— Жан, кажется, Голиаф — ваш дядя? Живёт тут же недалеко, у Чадуров? Пока подойдёт наша очередь, можете на часок сбегать погостить.

Сдвинув ушанку на затылок, Жан, как на коньках, летит по большаку. Давно он не виделся с дядей, с тётей Дорой, с Белочкой! Только краем уха слыхал: пока ещё живы.

На батрацкой половине пусто, ни души. Парень утирает вспотевший лоб и прикидывает: куда же податься? Больше всего ему хочется услышать звон колокольчика — голос Белочки.

Пока Жан топчется в нерешительности, в комнату входит… сама Белочка! Тут не до расспросов: где была, что делала — так озябла, бедняжка! Да и как не озябнуть в стареньком ношенном-переношенном пальтишке… Белочка хлопает Жана по полушубку и радостно смеётся:

— Ишь ты! Госпожа Утля разодела тебя, как родного сына!

Не думая, не размышляя, Жан надевает на озябшие пальцы девочки свои тёплые рукавицы:

— Возьми, носи на здоровье!

— Да в своём ли ты уме! Что хозяева скажут!

Забурлил весёлый разговор… И вдруг всё портит неожиданный вопрос девочки:

— Скажи, Жан, в такой мороз… партизаны здорово мёрзнут в лесу?

В мире и в Сиполайне тысячи самых разных вещей и дел. Белочка могла спросить Жана решительно обо всём, задать кучу вопросов. Только одного нельзя касаться: партизан! Это тайна, упрятанная за семью замками, за семью запорами. И надо же: Белочка спросила именно об этом!