Беллона - [14]

Я заметил, что матросы, драившие палубу, взялись за работу с удвоенным усердием. Отовсюду неслись сдавленные смешки. Соловейко с невинным видом начищал медный поручень.

— Отдай! — зашипел офицер, косясь по сторонам. — Отдай, мерзавка!

Мартышка попятилась, прыгнула на борт, оттуда на вант, полезла прочь от размахивающего руками и ругающегося человека. Фуражку она нацепила на голову, чтобы освободить лапки.

Теперь за происходящим наблюдало множество глаз, однако не впрямую, а украдкой. Задыхающееся гыканье послышалось из-за камбузной трубы — кто-то там не смог сдержать веселья.

Старший офицер бешено оглянулся. Глаза его сверкали, зачес на лысине под свежим ветром поднялся наподобие петушиного гребешка. А Смолка чувствовала всеобщее внимание и старалась вовсю: пучила губы, кривлялась, а когда стала махать фуражкой и кланяться (Бог знает, где она этому научилась), по кораблю прокатился истерический хохот.

— Соловейко, скотина! Твоя обезьяна? — заорал Дракин, наконец, найдя, на кого обрушить свою ярость. — Еще регочешь? Поймать и утопить тварюгу!

Он подлетел к моему соседу, схватил его за ворот блузы и с размаху, хлестко, принялся лупить стеком по голове.

Соловейко стоял, вытянув руки по швам. Голос матроса был ровен:

— Ваше благородие… — Удар. — Осмелюсь доложить… — Еще удар. — Мартын не мой, обчественный. — Удар. — Капитан дозволили… — Удар. — Нельзя топить… — Удар. — А реготал я от радости. Потому для матроса поход — завсегда радость.

Я стоял совсем близко и видел, как на лбу, на щеках от ударов ложатся красные полосы. У меня перехватило дыхание. Кулачные бои мне видеть случалось, доводилось раздавать и получать удары, но чтобы один взрослый человек вот так лупцевал другого, а тот лишь тянулся в струнку, я никогда не видывал. Это было пострашней любого, самого кровавого уличного мордобоя.

Вдруг старший офицер опустил руку и спрятал стек за спину.

— Гляди мне, сукин сын, — тихо сказал он. — Я из тебя наглость вышибу! Марш с палубы!

Я не сразу понял, почему прекратилось избиение, но потом увидел, что на мостике по лестнице поднимается капитан. Во рту у него, как прежде, торчала незажженная сигара, но вместо белого мундира командир надел темную тужурку.

Дреккен отступил за мачту — не хотел, чтобы начальник увидел его без головного убора. Красные от ярости глаза остановились на мне.

— Юнга! Отобрать фуражку! Доставить мне! Живо!

Нижнюю часть вантов я преодолел резво — чтоб оказаться подальше от стека. Довольно быстро вскарабкался до первой перекладины (по-морскому — фок-рея), где только что сидела Смолка. Но она не далась мне в руки, а полезла выше.

И тут я посмотрел вниз.

Мне казалось, что я поднялся совсем невысоко, однако сверху всё выглядело иначе. Палуба сжалась, по обе ее стороны качалось и пенилось море. Шаталась и мачта, а вместе с нею я. Мне почудилось, что корабль живой и что он хочет любой ценой скинуть меня, как норовистая лошадь. Я зажмурился, вцепился в канаты и не мог пошевелиться.

— Ты что, пащенок?! Уснул?

Офицер грозил мне своей палкой. Пялились матросы. Из-за шлюпки выглядывал избитый, но не утративший всегдашнего форсу Соловейко. Он скривился и презрительно сплюнул за борт. Подошел поп, успевший переодеться в светлую рясу, и тоже неодобрительно тряс бородой.

Я боялся подниматься выше и не смел спуститься. Но обезьянка, кажется, сжалилась надо мной. Я услышал над головой шорох. Смолка протягивала мне фуражку, держа ее донышком книзу.

Чуть не расплакавшись от облегчения, я с благодарностью, бережно, принял головной убор и очень медленно начал спуск. Это было непросто — без привычки, да еще с занятой рукой. Лишь крайней сосредоточенностью могу я объяснить то, что не заметил мартышкиной каверзы…

— Тебя, юнга, за смертью посылать! Кто так по вантам лазает?

Дреккен вырвал у меня фуражку, нацепил ее — и его морщинистая физиономия вдруг исказилась.

По лбу старшего офицера стекало что-то желто-коричневое.

— Навалила в шапку, человекоподобная, — с удовлетворением молвил батюшка. — Это вам, сударь мой, воздаяние. Той же мерою получили, что и я. А не злоранничайте над чужой бедой. Господь, Он всё видит.

Снова по всей палубе прокатились судорожные, тщетно сдерживаемые смешки. Но мне-то было не до смеха.

Придушенным голосом Дракин просипел:

— Ты что мне подсунул, сволочь?

Оглянулся на мостик. Капитана там уже не было.

— Руки по швам!

Одной рукой он подносил к испачканной голове платок, в другой сжимал стек.

— В глаза смотреть!

Я не мог. Я опять зажмурился — в ожидании удара.

Но удара не последовало.

— Ваше высокоблагородие господин капитан-лейтенант!

Рядом стоял Степаныч.

— Малец первый день служит. За него — мой ответ. Коли что, меня учите.

Теперь-то я знаю, что боцман поступил по-моряцки: сам молодого учи, а начальству в обиду не давай. Но в ту минуту седоусый мучитель, которого я уже успел возненавидеть, показался мне небесным ангелом.

Дреккен моряцкие обычаи тоже знал и бить заслуженного унтер-офицера за нелепицу, в которой отчасти сам был виноват, конечно, не стал. Лишь выматерился, топнул ногой и ушел в каюту. Про меня сказал:

— Чтоб я этого рохлю на палубе не видел! Мне нужны матросы, а не слюнтяи!