Беллини - [47]

Но все обернулось так, как ему мечталось. Романи начал поправляться, правда, настолько медленно, что раньше конца сентября не был в состоянии приняться за работу. «Антреприза пока молчит, — писал Беллини, — но я думаю, вряд ли мы сможем открыть сезон…» И он оказался прав. Сезон начался оперой Россини «Осада Коринфа».

Теперь он сможет работать спокойно, имея в своем распоряжении более четырех месяцев. Он даже хотел уехать на время за город, не для того, чтобы поправить здоровье, а потому что «хороший воздух не повредил бы ему…». Но от этого плана пришлось отказаться.

Он не мог работать из-за отсутствия стихов и вынужден был не покидать поэта и часто навещать его, чтобы своим присутствием напоминать о сочинении, которое им предстояло создать совместно.

В это же самое время, конец лета — начало осени, другая миланская семья привечала его в своем доме — семья Кантý. Музыкант бывал там из-за Джудитты Турина — той самой синьоры, с которой познакомился в Генуе. Она приходилась дочерью Джузеппе Кантý, богатому торговцу шелком, а муж ее Фердинандо Турина был богатейшим кремонским предпринимателем. Семья Турина имела дом и земельные угодья в Казальбуттано. Кроме того, у них имелся особняк в Милане. Но когда синьора Джудитта приезжала в ломбардскую столицу — а это, похоже, случалось довольно часто, потому что в глуши, каким было тогда это местечко, ей жилось скучно, — она предпочитала останавливаться в доме отца, у своих родных. И вот тут в палаццо Кантý, в квартале Сант-Андреа, Беллини встречали с огромным почетом, который очень скоро превратился в живейшую привязанность, так что, можно сказать, он стал членом семьи.

Некоторые биографы Беллини считают, что он уехал за город осенью этого года вместе с семьей Кантý. Однако тут имеются некоторые разночтения. Одни утверждают, что музыкант поехал в Дезио, на холмы Брианцы, другие полагают, что он отправился в Мольтразио, на озеро Комо, но в обоих случаях для того, чтобы переждать, когда можно будет приняться за сочинение «Чужестранки». И в результате получилось так, что оба эти местечка оспаривают право считать своим гостем Беллини, и в каждом из них имеется мраморная доска на стене той виллы, где, как полагают, он жил вместе с семейством Кантý осенью 1828 года. Почти несомненно, однако, что это не соответствует действительности.

Беллини покинул Милан — единственный раз, и это подтверждено документально — вероятно, вместе с Кантý в начале октября. Но отправились они не в Дезио и не в Мольтразио, а в Бураго, в маленькое местечко между Вимеркате и Монца, то есть в совершенно противоположную сторону от той, какую указывают биографы. О пребывании в Бураго сообщает сам Беллини в одном из писем к Флоримо, жалуясь, что ему надоело сидеть там, потому что, между прочим, с того дня, как он приехал, начались дожди, и у него такое ощущение, будто он оказался «в воде, словно вяленая треска…».

Беллини дает понять, что уехал туда на несколько дней, воспользовавшись слишком медленным выздоровлением Романи. Однако мама Поллини присылала Винченцо обнадеживающие новости, и он даже стал надеяться, что скоро примется за работу.

Новые стихи для «Чужестранки» музыкант получил, видимо, 10 октября, и с тех пор смог уже без всяких перерывов вплотную заниматься сочинением оперы. Но нет никакого другого документа, который позволил бы уточнить, уезжал ли он из Милана еще раз. Так что трудно сказать, какие имеются основания для утверждения, будто «Чужестранка» была сочинена в Дезио или Мольтразио. Видимо, нужны еще какие-то факты, которые подтвердили бы то, что написано на мраморных досках в этих местечках. Беллини приезжал в Мольтразио позднее, летом 1830 года, но отдыхал не на вилле Галлона, где укреплена доска, а на вилле Пассалакуа, которую снимали Кантý или Турина. А на вилле Галлона жила только синьора Турина, уже после того, как, расставшись с мужем, приехала в эти места, связанные с дорогими для нее воспоминаниями.

Пришло время опустить занавес после второго действия драмы Маддалены Фумароли. Флоримо, наблюдая из Неаполя за жизнью Беллини, имел возможность заметить, как развивалась она и как со временем рвались в душе его друга многие связи с прошлым.

«Его переписка с Маддаленой претерпела обычные стадии, — сообщает Флоримо. — Поначалу письма были восторженные, потом более рассудительные, далее убеждающие в необходимости смириться с судьбой и под конец почти холодные… Очевидно, что успех «Пирата»… оказался первым толчком, низвергнувшим с пьедестала эту любовь, которая прежде готова была бросить вызов времени и судьбе».

«Беллини успокоился. Из его писем видно, что он больше рассуждал, чем любил, и любовь сменилась в его сердце куда более пылкой страстью к славе…»

Флоримо не мог выразиться точнее: не обвиняя и не оправдывая друга, он беспристрастно выставляет его на суд истории. Я бы даже сказал, он делает это почти непроизвольно, если бы не было известно, что холодный и рациональный калабриец был первым, кто противодействовал этому чистому юношескому чувству. Именно поэтому его поведение выглядит абсолютно логичным.