Беллини - [128]

Несмотря на то, что он продолжал бывать на приемах, на обедах и званых вечерах, где его окружали поклонники и друзья (а он с полным правом мог утверждать: «Россини по-прежнему мой близкий друг»), Беллини чувствовал, что ему не хватает кого-то, кому он мог бы открыть сердце, поведать свои замыслы, теснящие его голову. Письма той поры отражают непрестанное кипение мыслей, идей, надежд, которые мечутся в мозгу, точно в лихорадочном бреду, и он бросает их на бумагу как придется, не контролируя, словно рука с трудом поспевает за ними.

Но и этих откровений души было недостаточно для проявления всех чувств его взволнованного сердца. Беллини хотелось видеть рядом — здесь, в Париже — кого-нибудь из своих близких. Он написал дяде Ферлито и тетушке Саре, что, как только выйдет на сцену его новая опера, он приедет за ними в Катанию и повезет в длительное путешествие по Италии, Франции и Англии — пусть будут готовы к нему. Он просил Сантоканале, собиравшегося в Милан, заехать к нему в Париж, уверяя, что поездка займет «самое большее пять дней!», а о Флоримо и говорить не приходится. Начиная с февраля Беллини засыпал его бесконечными приглашениями. В каждом письме к нему мы можем прочесть такие фразы: «Флоримо, как мне нужно поговорить с тобой!» Или же: «Скоро ли я смогу обнять тебя?» Он соблазнял друга поездкой за границу: «Если приедешь, побываем у Мерикоф на Рейне, во Франкфурте, и проведем там весь июль». Пытался даже воздействовать на тщеславие Флоримо, автора нескольких скромных камерных романсов: «Если приедешь в Париж, сможешь доставить мне громадное удовольствие оценить…»

Флоримо поначалу не отвечал на приглашения, но, когда они стали особенно настойчивыми, написал Беллини, что сейчас не может приехать, потому что чувствует себя подавленным монотонной жизнью, которую ведет в Музыкальном колледже в Неаполе. На это Беллини возразил: «Но что может быть лучше, чем приехать в Париж и отвлечься немного?» — и предлагал другу свой дом и свои деньги, думая, что тот не может отправиться в путешествие из-за недостатка средств.

Но даже не это беспокоило Беллини: Флоримо, характер которого был тверже гранита, замкнулся в совершенно необъяснимом молчании, и композитор ломал голову, пытаясь понять, чем вызван столь упрямый, неизменный отказ в ответ на его приглашения. «Но почему ты не приезжаешь? — снова настойчиво спрашивал он. — Почему хотя бы не объяснишь толком, в чем дело? Почему оставляешь меня в тревожном недоумении?.. Скажи хотя бы, в чем причина? Повторяю, это успокоит меня…»

Наконец Флоримо, чтобы не тревожить друга (и избавиться от мучительных уговоров) нашел убедительный, с его точки зрения, предлог — депрессию, вызванную «каким-то туманным моральным злом» — и просил музыканта какое-то время не настаивать на приезде к нему. И Беллини был вынужден уступить, хотя и неохотно. Но последнее слово он оставил за собой. «Поступай, как знаешь», — согласился маэстро, но тут же добавил, что приглашение всегда остается в силе: «Когда приедешь, мои объятия ждут тебя, моя квартира приготовлена для тебя, и мы постоянно будем рядом…»

Беллини перестал надеяться увидеть своего Флоримо. Но он готовил сюрприз для родных и друзей. Минувшей весной скульптор Жан Пьер Дантан-младший очень удачно изваял небольшой бюст Беллини, причем композитор чем-то походил на сына Наполеона. С модели было сделано несколько гипсовых слепков, и маэстро захотел предстать перед родными и друзьями в скульптуре.

В Сицилию подарки были отправлены через неаполитанское посольство. Друг композитора Назелли позаботился о доставке в Палермо трех ящичков, в каждом из которых помещалось два небольших бюста. Они были адресованы Сантоканале, и тот должен был распределить их по указанию самого Беллини. Один ящичек предназначался Флоримо, другой — дяде Ферлито, третий — Сантоканале. Как пи заботливо отнеслись все к пересылке, прибытия посылок пришлось ждать довольно долго, и это очень беспокоило Флоримо, который заподозрил бог весть какие каверзы или похищение. Но дело было всего лишь в путанице на почте.

Флоримо присоединил этот гипсовый портрет Беллини к гравюрам, воспроизводящим облик друга, развешанным в его рабочей комнате, рядом с большим полотном работы живописца Ариенти, которое синьора Турина сумела наконец переслать из Милана. В этом большом зале библиотеки монастыря Сан-Пьетро в Майелле Флоримо постоянно ощущал присутствие своего любимого Винченцо, дружески смотрящего на него со всех сторон, и для не слишком сентиментального калабрийца, к тому же поглощенного борьбой с неким «туманным моральным злом», этого было вполне достаточно.

По чувствительному катанийцу этого было мало, и он продолжал уговаривать друга приехать в Париж: «Флоримо, как мне нужно поговорить с тобой!.. Скоро ли я обниму тебя?.. Почему не приезжаешь?.. Почему хотя бы не объяснишь, в чем дело? Почему заставляешь меня беспокоиться? Когда приедешь, мои объятия ждут тебя, моя квартира приготовлена для тебя…»

Конечно, позже Флоримо не раз с горечью вспоминал слова Беллини, и тогда ему, должно быть, казалось, что он слышит их в своей рабочей комнате — они доносятся со всех сторон и звучат все громче, как мольба о помощи. Но в ту пору Флоримо не находил ничего тревожного в этих призывах, не видел ничего странного в настойчивых и полных беспокойства просьбах. И Флоримо приедет в Париж только для того, чтобы опуститься на колени у могилы своего друга и горько пожалеть, что вовремя не откликнулся на его призыв.