Белла Ахмадулина. Любовь – дело тяжелое! - [36]

Сначала преподаватель спросил Ахмадулину, почему она не подписала письмо, осуждающее Пастернака, получил тот же ответ – что она не читала «Доктора Живаго», поэтому не может и осуждать. Дальнейший же их разговор был больше похож на один из анекдотов про студентов, сдающих экзамены.

Преподаватель: Что Мао Цзэдун сказал про рабочее движение?

Белла: Что рабочее движение есть прогрессивное, ведущее учение для всех.

Преподаватель: Ну, что-то вы знаете.

Белла: Вы думаете, я это читала? Я сейчас это придумала.

Что поделать, она всегда была остра на язык, а сейчас, зная, что приказ о ее отчислении уже готов, и этот экзамен простая формальность, и вовсе не пыталась сдерживаться. Тем не менее преподаватель честно проэкзаменовал ее и напоследок предупредил: «Я вижу, вы неисправимы, но это довольно опасные шутки». Но Ахмадулина уже разошлась, ее было не остановить: «Меня привели к директору, Серегину Борису Николаевичу, который уже объявил мне об исключении… – рассказывала она. – Он сказал:

– Мы тебя, конечно, исключим, но если ты два года поработаешь на производстве, как советские люди, то мы через два года посмотрим.

Я говорю:

– Насколько я знаю, у нас с промышленностью и так не очень хорошо, и уж мое участие ничего там не может исправить. Я лучше чем-нибудь другим буду заниматься, я же что-то делаю, пишу, перевожу.

Он говорит:

– Вот-вот, вот оно.

Ну, и подписал, значит, исключение. Какие два года, чего тянуть? Но я на него смотрела, и мне лицо его казалось каким-то, какая-то желтизна в нем, какая-то болезнь и какая-то слабость вообще. Я думала: «А жалко его». Это правда. Вот когда я его вспоминаю, я думаю, по-моему, жалко. А, наверное, так вот поживешь, как они, действительно, пожелтеешь.

А после этого я вышла на Тверской бульвар, я и до сих пор с нежностью бульвар-то вижу, и зла у меня никогда против них не было, никогда».

Про Бориса Леонидовича после уже исключения меня из института. Это описано мною, как я еще раз его увидела и как опять подтвердилась моя формула «Всех обожаний бедствие огромно».

Я была исключена из института, и меня какие-то старшие какими-то уловками пристроили в Дом творчества в Переделкине осенью пятьдесят девятого года. И вдруг я увидела Бориса Леонидовича. Он пришел в контору, которая до сих пор, по-моему, есть. У них тогда не было телефона, и он пришел звонить. И опять меня поразило его лицо. Он не знал про исключение, ведь я к нему не ходила, это они ходили, вот все ходили – и Вознесенский ходил… Но я никогда не ходила. И вдруг, луна сияла, я увидела это лицо, неимоверное лицо. Оно, и правда, неимоверное, но кто любит это лицо, может, конечно, утешать себя лицом Евгения Борисовича, очень похожим, и его голосом. Но его необыкновенная мягкость, доброта. Я поняла, что он идет звонить, а я стояла у порога, и я отступила. Но что-то его заинтересовало, я не знаю. Он как-то вгляделся в меня. Но его лицо и голос… Я смотрела на его лицо, совершенно очарованная, и ничего не сказала, но ведь я могла сказать. Я только поклонилась и сказала:

– Здравствуйте.

Он с каким-то добрым и живым любопытством смотрел на меня. Была осень. Ему еще оставалось время. Он еще потом поедет ненадолго в Грузию и умрет, как известно, в мае. И вот так нежно и так ласково сказал. Этот голос исходил из недр, которые неспроста родятся, неспроста звучат. Он всмотрелся в меня, что-то ему напоминало, наверное, ему все же говорили про мое исключение, но я ничего не говорила, хотя уже давно была вне института, то есть с весны. Как раз к дню рождения исключили. И он сказал:

– Мне, да, да, мне о вас рассказывали, и я вас сразу узнал.

Но, может быть, это была необыкновенная галантность, доброта, ему всегда присущая.

– А скажите, почему вы никогда не зайдете? Подчас у нас бывают милые, интересные люди.

Меня так поразило, что он сказал, что бывают какие-то еще интересные люди.

Ничего я не говорила, смотрела на него, смотрела. Так один раз в жизни смотрят, ведь я больше его не увижу. Он был в этом синем плаще, в этой кепке. А я уже читала, уже читала, но и бедствия его уже были безобразны. Но он был мягок, ласков вот этой осенью, хотя уже надвигалось все на него, то есть на него и на Ивинских. Мало надо, чтобы увидеть такое безукоризненное величие, такое простодушие. А еще вот это: «Почему вы не заходите? У нас бывают иногда милые, интересные люди. Приходите завтра». Я потом описала это: «Я не пришла ни завтра, ни потом».

С этим обожанием к Борису Леонидовичу было связано много моих сюжетов, все, что могло коснуться причиненной ему обиды, сказывалось целым печальным событием в моей жизни, и этих случаев было очень много.

Но должен быть такой на свете дом,

куда войти – не знаю! невозможно!

И потому, навек неосторожно,

я не пришла ни завтра, ни потом.

Я плакала меж звезд, дерев и дач –

после спектакля, в гаснущем партере,

над первым предвкушением потери

так плачут дети, и велик их плач.

Возраст любви

Важнее любви ничего на свете нет. Любовь – дело тяжелое! Она состоит из сложностей, но надо их перетерпеть. История Ромео и Джульетты в переводах разных поэтов заканчивалась трагично. В переводе Пастернака это звучало так: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте». А я решила закончить по-другому, не как все: «И нет тому счастливее примера, чем повесть о Джульетте и Ромео».