Белла Ахмадулина - [12]

Мой свет горит. Костер внизу погас.

Пусть скрип чернил над непросохшим словом

как хочет, так распутывает связь

сюжета с непричастным рыболовом.

Отпустим спать чужую жизнь. Один

рассудок лампы бодрствует в тумане.

Ответствуй, Лебедин мой, Лебедин,

что нужно смерти в нашей глухомани?

Печальный от любви и от вина,

уж спрашивает кто-то у рассвета:

– Где, Лебедин, лебёдушка твоя?

Идут века. Даль за Окой светла.

И никакого не слыхать ответа.

Май 1981–6 марта 1982

Таруса

Был ли молод монах, чье деянье сохранно?

Тосковал ли, когда насаждал-поливал

очертания нерукотворного храма?

Палец на губах

По улице крадусь. Кто бедный был Алферов,

чьим именем она наречена? Молчи!

Он не чета другим, замешанным в аферах,

к владениям чужим крадущимся в ночи.

Весь этот косогор был некогда кладбищем.

Здесь Та хотела спать… ненадобно! Не то —

опять возьмутся мстить местам, её любившим.

Тсс: палец на губах! – забылось, пронесло.

Я летом здесь жила. К своей же тени в гости

зачем мне не пойти? Колодец, здравствуй, брат.

Алферов, будь он жив, не жил бы на погосте.

Ах, не ему теперь гнушаться тем, что прах.

А вот и дом чужой: дом-схимник, дом-изгнанник.

Чердачный тусклый круг – его зрачок и взгляд.

Дом заточён в себя, как выйти – он не знает.

Но, как душа его, вокруг свободен сад.

Сад падает в Оку обрывисто и узко.

Но оглянулся сад и прянул вспять холма.

Дом ринулся ко мне, из цепких стен рванулся —

и мне к нему нельзя: забор, замо́к, зима.

Дом, сад и я – втроём причастны тайне важной.

Был тих и одинок наш общий летний труд.

Я – в доме, дом – в саду, сад – в сырости овражной,

вдыхала сырость я – и замыкался круг.

Футляр, и медальон, и тайна в медальоне,

и в тайне – тайна тайн, запретная для уст.

Лишь смеркнется – всегда слетала к нам Тальони:

то флоксов повисал прозрачно-пышный куст.

Террасу на восход – оранжевым каким-то

затмили полотном, усилившим зарю.

У нас была игра: где потемней накидка? —

смеялась я, – пойду калитку отворю.

Пугались дом и сад. Я шла и отворяла

калитку в нижний мир, где обитает тень, —

чтоб видеть дом и сад из глубины оврага

и больше ничего не видеть, не хотеть.

Оранжевый, большой, по прозвищу: мещанский —

волшебный абажур сиял что было сил.

Чтобы террасы цвет был совершенно счастлив,

оранжевый цветок ей сад преподносил.

У нас – всегда игра, у яблони – работа.

Знал беспризорный сад и знал бездомный дом,

что дом – не для житья, что сад – не для оброка,

что дом и сад – для слез, для праведных трудов.

Не ждали мы гостей, а наезжали если —

дом лгал, что он – простак, сад начинал грустить

и делал вид, что он печется о семействе

и надобно ему идти плодоносить.

Съезжали! – и тогда, как принято: от печки —

пускались в пляс все мы и тени на стене.

И были в эту ночь прилежны и беспечны

мой закадычный стол и лампа на столе.

Ещё там был чердак. Пока не вовсе смерклось,

дом, сад и я – на нём летали в даль, в поля.

И белый парус плыл: то Бёховская церковь,

чтоб нас перекрестить, через Оку плыла.

Вот яблони труды завершены. Для зренья

прелестны их плоды, но грустен тот язык,

которым нам велят глухие ударенья

с мгновеньем изжитым прощаться каждый миг.

Тальони, дождь идет, как вам снести понурость?

Пока овраг погряз в заботах о грибах,

я книгу попрошу, чтоб Та сюда вернулась,

чьи эти дом и сад… тсс: палец на губах.

К делам других садов был сад не любопытен.

Он в золото облёк тот дом внутри со мной

так прочно, как в предмет вцепляется эпитет.

(В саду расцвёл пример: вот шар, он – золотой.)

К исходу сентября приехал наш хозяин,

вернее, только их. Два ужаса дрожат,

склоняясь перед тем, кто так и не узнает,

какие дом и сад ему принадлежат.

На дом и сад моя слеза не оглянулась.

Давно пора домой. Но что это: домой?

Вот почему средь всех на свете сущих улиц

мне Ваша так мила, Алферов милый мой.

Косится домосед: что здесь прохожим надо?

Кто низко так глядит, как будто он горбат?

То – я. Я ухожу от дома и от сада.

Навряд ли я вернусь. Тсс: палец на губах…

Февраль – март 1982

Таруса

Сиреневое блюдце

Мозг занемог: весна. О воду капли бьются.

У слабоумья есть застенчивый секрет:

оно влюбилось в чушь раскрашенного блюдца,

в юродивый узор, в уродицу сирень.

Куст-увалень, холма одышливый вельможа,

какой тебя вписал невежа садовод

в глухую ночь мою и в тот, из Велегожа

идущий, грубый свет над льдами окских вод?

Нет, дальше, нет, темней. Сирень не о сирени

со мною говорит. Бесхитростный фарфор

про детский цвет полей, про лакомство сурепки

навязывает мне насильно-кроткий вздор.

В закрытые глаза – уездного музея

вдруг смотрит натюрморт, чьи ожили цветы,

и бабушки моей клубится бумазея,

иль как зовут крыла старинной нищеты?

О, если б лишь сирень! – я б вспомнила окраин

сады, где посреди изгоев и кутил

жил сбивчивый поэт, книго́чий и архаик,

себя нарекший в честь прославленных куртин.

Где бедный мальчик спит над чудною могилой,

не помня: навсегда или на миг уснул, —

поэт Сиренев жил, цветущий и унылый,

не принятый в журнал для письменных услуг.

Он сразу мне сказал, что с этими и с теми

людьми он крайне сух, что дни его придут:

он станет знаменит, как крестное растенье.

И улыбалась я: да будет так, мой друг.

Он мне дарил сирень и множества сонетов,

белели здесь и там их пышные венки.