Белла Ахмадулина - [10]

Она не расцвела! – ее предположенье

наутро расцвести я забрала в полон.

Вчера. Немного тьмы. И вот уже: сегодня.

Слабеют узелки стеснённых лепестков —

и маленького рта желает знать зевота:

где свеже-влажный корм, который им иском.

Очнулась и дрожит. Над ней лицо и лампа.

Ей стыдно расцветать во всю красу и стать.

Цветок, как нагота разбуженного глаза,

не может разглядеть: зачем не дали спать.

Стих, мученик любви, прими её немилость!

Что раболепство ей твоих-моих чернил!

О, эта не из тех, чья верная взаимность

объятья отворит и скуку причинит.

Так ночь, и день, и ночь склоняюсь перед нею.

Но в чём далекий смысл той мартовской строки?

Что с бедной головой? Что с головой моею?

В ней, словно мотыльки, пестреют пустяки.

Там, где рабочий пульс под выпуклое темя

гнал надобную кровь и управлялся сам,

там впадина теперь, чтоб не стеснять растенья,

беспамятный овраг и обморочный сад.

До утренней зари… не помню… до чего-то,

к чему не перенесть влеченья и тоски,

чей паутинный клей… чья липкая дремота

висит между висков, где вязнут мотыльки…

Забытая строка во времени повисла.

Пал первый лепесток, и грустно, что – к теплу.

Всегда мне скушен был выискиватель смысла,

и угодить ему я не могу: я сплю.

17 мая 1981

Таруса

«Есть тайна у меня от чу́дного цветенья…»

Есть тайна у меня от чу́дного цветенья,

здесь было б: чуднАГО – уместней написать.

Не зная новостей, на старый лад желтея,

цветок себе всегда выпрашивает «ять».

Где для него возьму услад правописанья,

хоть первороден он, как речи приворот?

Что – речь, краса полей и ты, краса лесная,

как не ответный труд вобравших вас аорт?

Лишь грамота и вы – других не видно родин.

Коль вытоптан язык – и вам не устоять.

Светает, садовод! Светает, огородник!

Что ж, потянусь и я возделывать тетрадь.

Я этою весной все встретила растенья.

Из-под земли их ждал мой повивальный взор.

Есть тайна у меня от чу́дного цветенья.

И как же ей не быть? Всё, что не тайна, – вздор.

Отраден первоцвет для зренья и для слуха.

– Эй, ключики! – скажи – он будет тут как тут.

Не взыщет, коль дразнить: баранчики! желтуха!

А грамотеи – чтут и буквицей зовут.

Ах, буквица моя, всё твой букварь читаю.

Как азбука проста, которой невдомёк,

что даже от тебя я охраняю тайну,

твой ключик золотой её не отомкнёт.

Фиалки прожила, и проводила в старость

уменье медуниц изображать закат.

Черёмухе моей – и той не проболталась,

под пыткой божества и под его диктант.

Уж вишня расцвела, а яблоня на завтра

оставила расцвесть… и тут же, вопреки

пустым словам, в окне, так близко и внезапно

прозрел её цветок в конце моей строки.

Стих падает пчелой на стебли и на ветви,

чтобы цветочный мёд названий целовать.

Уже не знаю я: где слово, где соцветье?

Но весь цветник земной – не гуще, чем словарь.

В отместку мне – пчела в мою строку влетела.

В чужую страсть впилась ошибка жадных уст.

Есть тайна у меня от чу́дного цветенья.

Но ландыш расцветёт – и я проговорюсь.

22 мая 1981

Таруса

Черёмуха предпоследняя

Пока черёмухи влиянье

на ум – за ум я приняла,

что сотворим – она ли, я ли —

в сей месяц май, сего числа?

Души просторную покорность

я навязала ей взамен

отчизн откосов и околиц,

кладбищ и монастырских стен.

Всё то, что целая окрестность

вдыхает, – я берусь вдохнуть.

Дай задохнуться, дай воскреснуть

и умереть – дай что-нибудь.

Владей – я не тесней округи,

не бойся – я странней людей,

возьми меня в рабы иль в други

или в овраги – и владей.

Какой мне вымысел надышишь?

Свободная повелевать,

что сочинишь и что напишешь

моей рукой в мою тетрадь?

К утру посмотрим – а покуда

окуривай мои углы.

В средине замкнутого круга —

любовь или канун любви.

Нет у тебя другого знанья:

для вечных наущений двух,

для упованья и терзанья

цветёт твой болетворный дух.

Уже ты насылаешь птицу,

чьё имя в тайне сохраню,

что не снисходит к очевидцу,

чей голос не сплошной сравню

с обрывом сердца, с ожиданьем

соседней бездны на краю,

для пробы, с любопытством дальним,

на миг втянувшей жизнь мою

и отпустившей, – ей не надо

того, чему не вышел срок.

Но вот её привет из сада

донёсся, искусил и смолк.

Во что, черёмуха, играем —

я помню, знаю, что творим.

Уж я томлюсь недомоганьем

всемирно-сущим – как своим.

Твой запах – вкрадчивая сводня, —

луна и птицы ведовство

твердят, что именно сегодня,

немедленно… но что? Да всё!

Вся жизнь, всё разрыванье сердца —

сейчас, не припасая впрок.

Двух зорь сплочённое соседство

теснит мой заповедный срок.

Но пагубою приворота

уста я напитаю чьи?

Нет гостя, кроме самолёта

в необитаемой ночи.

Продлится за моею шторой

запинка быстрых двух огней,

та доля вечности, которой

довольно выдумке моей.

Что Паршино ему, Пачёво,

Ладыжино, Алекино́?

Но сердце лётчика ночного

уже любить обречено

свет неразборчивый. Отныне

он станет волен, странен, дик.

Его отринут все родные.

Он углубится в чтенье книг.

Помолвку разорвёт, в отставку

подаст – нельзя! – тогда в Чечню,

в конец недоуменья, в схватку,

под пулю, неизвестно чью.

Любым испытано, как властно

влечёт нас островерхий снег.

Но сумрачный прищур Кавказа

мирволит нам в наш скушный век.

Его пошлют, но в санаторий.

Печаль, печаль. Наверняка

от лютой мирности снотворной

он станет пить. Тоска, тоска.

Нет, жаль мне лётчика. Движеньем

давай займём его другим.

Спасём, повысим в чине, женим,