Белла Ахмадулина - [11]

но прежде – разминёмся с ним.

Черёмуха, на эти шутки

не жаль растраты бытия.

Светает. Как за эти сутки

осунулись и ты, и я.

Слабеет дух твой чудотворный.

Как трогательно лепестки

в твой день предсмертный, в твой четвертый

на эти падают стихи.

Весной, в твоих оврагах отчих,

не знаю: свидимся ль опять?

Несётся невредимый лётчик

ночного измышленья вспять.

Пошли ему не ведать му́и.

А мне? Дыханья перебой

привносит птица в грусть разлуки

с тобой, и только ли с тобой?

Дай что-нибудь! Дай обещанья!

Дай не принять мой час ночной

за репетицию прощанья

со всем, что так любимо мной.

20-е дни мая 1981

Таруса

Гусиный Паркер

Когда, под бездной многостройной,

вспять поля белого иду,

восход моей звезды настольной

люблю я возыметь в виду.

И кажется: ночной равниной,

чья даль темна и грозен верх,

идёт, чужим окном хранимый,

другой какой-то человек.

Вблизи завидев бесконечность,

не удержался б он в уме,

когда б не чьей-то жизни встречность,

одна в неисчислимой тьме.

Кто тот, чьим горестным уделом

терзаюсь? Вдруг не сыт ничем?

Униженный, скитался где он?

Озябший, сыщет ли ночлег?

Пусть будет мной – и поскорее,

вот здесь, в мой лучший час земной.

В других местах, в другое время

он прогадал бы, ставши мной.

Оставив мне снегов раздолье,

вот он свернул в моё тепло.

Вот в руки взял моё родное

злато-гусиное перо.

Ему кофейник бодро служит.

С пирушки шлют гонца к нему.

Но глаз его раздумьем сужен

и ум его брезглив к вину.

А я? В ладыжинском овраге

коли не сгину – огонёк

увижу и вздохну: навряд ли

дверь продавщица отомкнёт.

Эх, тьма, куда не пишут письма!

Что продавщица! – у ведра

воды не выпросишь напиться:

рука слаба, вода – тверда.

До света нового, до жизни

мне б на печи не дотянуть,

но ненавистью к продавщице

душа спасется как-нибудь.

Зачем? В помине нет аванса.

Где вы, моих рублей дружки?

А продавщица – самовластна,

как ни грози, как ни дрожи.

Ну, ничего, я отскитаюсь.

С получки я развею грусть:

и с продавщицей расквитаюсь,

и с тем солдатом разберусь.

Ты спятил, Паркер, ты ошибся!

Какой солдат? – Да тот, узбек.

Волчицей стала продавщица

в семь без пяти. А он – успел.

Мой Паркер, что тебе в Ладыге?

Очнись, ты родом не отсель.

Зачем ты предпочел латыни

докуку наших новостей?

Светает во снегах отчизны.

А расторопный мой герой

ещё гостит у продавщицы:

и смех, и грех, и пир горой.

Там пересуды у колодца.

Там масленицы чад и пыл.

Мой Паркер сбивчиво клянётся,

что он там был, мёд-пиво пил.

Мой несравненный, мой гусиный,

как я люблю, что ты смешлив,

единственный и неусыпный

сообщник тайных слёз моих.

23–25 февраля 1982

Таруса

Лебедин мой

Всё в лес хожу. Заел меня репей.

Не разберусь с влюблённою колючкой:

она ли мой, иль я её трофей?

Так и живу в губернии Калужской.

Рыбак и я вдвоём в ночи сидим.

Меж нами – рощи соловьев всенощных.

И где-то: Лебедин мой, Лебедин —

заводит наш невидимый сообщник.

Костёр внизу и свет в моем окне —

в союзе тайном, в сговоре иль в споре.

Что думает об этом вот огне

тот простодушный, что погаснет вскоре?

Живём себе, не ищем новостей.

Но иногда и в нашем курослепе

гостит язык пророчеств и страстей

и льётся кровь, как в Датском королевстве.

В ту пятницу, какого-то числа —

ещё моя черемуха не смерклась —

соотносили ласточек крыла́

глушь наших мест и странствий кругосветность.

Но птичий вздор души не бередил

мечтаньем о теплынях тридесятых.

Возлюбим, Лебедин мой, Лебедин,

прокорма убыль и снегов достаток.

Да, в пятницу, чей приоткрытый вход

в субботу – всё ж обидная препона

перед субботой, весь честной народ

с полдня искал веселья и приволья.

Ладыжинский задиристый мужик,

истопником служивший по соседству,

еще не знал, как он непрочно жив

вблизи субботы, подступившей к сердцу.

Но как-то он скучал и тосковал.

Ему не полегчало от аванса.

Запасся камнем. Поманил: – Байкал! —

Но не таков Байкал, чтоб отозваться.

Уж он-то знает, как судьбы бежать.

Всяк брат его – здесь мёртв или калека.

И цел лишь тот, рождённый обожать,

кто за версту обходит человека.

Развитие событий торопя,

во двор вошли знакомых два солдата,

желая наточить два топора

для плотницких намерений стройбата.

К точильщику помчались. Мотоцикл —

истопника, чей обречен затылок.

Дождь моросил. А вот и магазин.

Купили водки: дюжину бутылок.

– Куда вам столько, черти? – говорю, —

показывала утром продавщица.

Ответили: – Чтоб матушку твою

нам помянуть, а после похмелиться.

Как воля весела и велика!

Хоть и не всё меж ними ладно было.

Истопнику любезная Ока

для двух других – насильная чужбина.

Он вдвое старше и умнее их —

не потому, чтоб школа их учила

по-разному, а просто истопник

усмешливый и едкий был мужчина.

Они – моложе вдвое и пьяней.

Где видано, чтоб юность лебезила?

Нелепое для пришлых их ушей,

их раздражало имя Лебедина.

В удушливом насупленном уме

был заперт гнев и требовал исхода.

О том, что оставалось на холме,

два беглеца не думали нисколько.

Как страшно им уберегать в лесах

родимой жизни бедную непрочность.

Что было в ней, чтоб так её спасать

в березовых, опасно-светлых рощах?

Когда субботу к нам послал восток,

с того холма, словно дымок ленивый,

восплыл души невзрачный завиток

и повисел недолго над Ладыгой.

За сорок вёрст сыскался мотоцикл.

Бег загнанный будет изловлен в среду.

Хоть был нетрезв, кто топоры точил,

возмездие шло по прямому следу.