Бельканто - [80]

– Как объяснить это чудо? Книга научила меня любить прекрасное. Я стал понимать язык красоты. Позже это помогло мне полюбить оперу, балет, архитектуру, а еще позже я понял, что ту же красоту я могу различать в природе и в людях. Все благодаря «Шедеврам импрессионистов». К концу жизни бабушка уже не могла поднимать книгу и посылала нас доставать ее из-под дивана. У нее тряслись руки, она боялась порвать страницы – и разрешала нам их переворачивать. Перчатки были слишком малы для моих рук, и бабушка научила меня закладывать их между пальцами, чтобы не пачкать бумагу.

Федоров вздохнул: почему-то именно это воспоминание растрогало его более всего.

– Теперь «Шедеврами импрессионистов» владеет мой брат. Он врач, живет в провинции. Каждые несколько лет он одалживает мне книгу. Мы оба уже не можем без нее жить. Я пытался найти еще один экземпляр, но безуспешно. Может, в мире больше нет другой такой книги.

Рассказывая, Федоров наконец успокоился. Говорить у него вообще получалось лучше всего. Вот и дыхание выровнялось. Наконец он понял, какую роль играли «Шедевры импрессионистов» в истории его жизни. И как он не видел этого раньше?

– То, что ни у кого из нас не оказалось таланта к живописи, стало для бабушки настоящей трагедией. Даже в последние свои годы, когда я уже изучал в университете экономику, она убеждала меня попробовать научиться рисовать. Но у меня просто не было способностей. Бабушка любила повторять, что мой брат Дмитрий наверняка стал бы великим художником, но так она говорила лишь потому, что Дмитрий погиб. Мертвых можно вообразить кем угодно. А мы с братом стали профессиональными любителями прекрасного. Кто-то рождается, чтобы творить великое искусство, а кто-то – чтобы этим искусством восхищаться. А как вы считаете? Это ведь тоже талант – смотреть на картины, слушать лучшее в мире сопрано. Не каждый может стать творцом. Нужны и те, кто будет свидетелями искусства, кто будет любить его, ценить и почитать.

Федоров говорил медленно, делал длинные паузы между предложениями, чтобы Гэну не приходилось напрягаться, но именно поэтому трудно было понять, закончил он рассказывать или еще нет.

– Очаровательная история, – выговорила наконец Роксана.

– Но я рассказал ее не просто так, а со смыслом. Роксана откинулась на стуле в ожидании смысла.

– Может быть, я не произвожу впечатления человека, глубоко понимающего искусство, но я именно такой. Что такое для вас министр торговли Российской Федерации? Но я ведь человек подготовленный – и вполне достоин.

И снова Роксане показалось, что за этим должно последовать что-то еще, и, когда ничего не последовало, она спросила:

– Достоин чего?

– Любить вас, – ответил Федоров. – Я вас люблю.

Гэн в ужасе смотрел на Федорова, чувствуя, как кровь отливает у него от лица.

– Что он сказал? – спросила Роксана.

– Смелее, – сказал Федоров. – Переводите.

Волосы Роксана убрала с лица и стянула розовой резинкой из комнаты старшей дочери вице-президента. Без косметики и украшений, с хвостиком на затылке она могла показаться обычной усталой женщиной – но только если не знать, на что она способна. Гэн отметил, с каким терпением она слушала длинную историю Федорова, не спуская с него глаз и ни разу не отвернувшись к окну. О ней многое говорил и тот факт, что она выбрала себе в компанию господина Хосокаву, хотя могла бы выбрать кого-то менее достойного, но говорящего по-английски. Гэн восхищался ее пением, понятным всем и каждому без слов. Пение Роксаны неизменно волновало его душу. Но он не любил ее. Правда, его об этом и не просили. Вряд ли ей бы даже в голову пришло, что Гэн может в нее влюбиться. И тем не менее ему было неловко. Раньше он никогда об этом не думал, но теперь был совершенно уверен, что думал, и даже удивлялся, почему это он никогда не говорил и не писал слов любви, ни от своего лица, ни от лица других людей. Поздравления с днем рождения и письма домой он заканчивал просьбой: «Пожалуйста, берегите себя». Ни сестрам, ни родителям он никогда не говорил: «Я тебя люблю». Не говорил этого ни одной из тех трех женщин, с которыми ему случалось спать, не говорил девушкам, которых иногда провожал после лекций в университете. Ему просто в голову это не приходило, и вот теперь, впервые в жизни, когда он жаждет произнести эти слова, он вынужден сообщать их чужой женщине от имени чужого мужчины.

– Так что же он сказал? – снова поинтересовалась Роксана. В голосе ее не чувствовалось особого интереса к предмету разговора. Федоров ждал – руки стиснуты, а по лицу уже расползается улыбка величайшего облегчения. Он свою партию отыграл. Все, что смог, – сделал.

Гэн сглотнул внезапно переполнившую рот слюну и постарался взглянуть на Роксану отстраненно, по-деловому.

– Он достоин любви к вам. Он говорит: «Я вас люблю». – Гэн позволил себе ввести в перевод свои собственные слова, чтобы все выглядело как можно более прилично.

– Он любит мое пение?

– Нет, он любит вас, – уточнил Гэн. Уточнять здесь что-то у Федорова нужды не было. Русский улыбался.

Вот теперь Роксана отвела взгляд. Она глубоко вдохнула и некоторое время смотрела в окно, как будто обдумывая только что полученное предложение. Потом с улыбкой повернулась к Федорову. Выражение ее лица было таким безмятежным, таким нежным, что на секунду Гэн подумал: а не влюбилась ли и она в русского? Но разве возможно, чтобы подобное признание сразу же возымело желаемый эффект? Чтобы она полюбила его просто за то, что он любит ее?