Бельгийская новелла - [34]

Быть или не быть зятем папаши Амбера, быть или не быть мужем бледной пифии с большой грудью и в шелковом платье… Придя в контору, как обычно, раньше всех, он продолжал мучиться этим вопросом и все же методически вскрывал конверты огромным металлическим ножом для разрезания бумаги. И пока вынимал письма и распределял их по трем корзинам, предназначенным для трех разных отделов, устало думал о своеобразном контракте, который он хотел бы заключить с загробным миром, прежде чем согласиться на брак, предложенный чародейкой. Он составил такой прекрасный договор по поводу присоединения фирмы Ле! Ему хотелось, чтобы столь же четкий договор был разработан и при составлении свадебного контракта, хотелось оговорить в нем, что он действительно услышит Дезире и ее настоящий голос, а не мрачные сигналы Морзе из-под стучащего стола, что увидит ее в подлинном воплощении, такой, какой она была в жизни, а не расплывчатое и отвратительное свечение эктоплазмы, в которой ему предложено было бы узнать ее. А потом с мрачным смирением он признавался себе, что ему придется заключить предложенную сделку, несмотря на все опасения, и что, даже если ему не удастся добиться от посредницы, на которой он женится, ничего, кроме сомнительных крох общения с умершей, все равно нужно пойти на это, потому что иначе ничего не останется, ничего, кроме этой абсолютной тишины и полной пустоты, в которую он погрузился с того момента, как открытка с голубым небом в руках почтальона предстала его взору в последний раз.

И наконец, он уже предчувствовал, что сделать этот шаг — а к этому решению все идет, он догадывался об этом, когда разрезал ножом последний конверт, — его заставит то, что он не может далее позволять одной мадемуазель Ариадне вызывать в красной комнате душу его Дезире. Ее душу нельзя было оставить без защиты, во власти этой толстой девы. И кроме того, ему невыносимо было бы видеть, как вечер за вечером за деревьями парка загорается красным светом окно, задернутое занавеской огненного цвета, и думать, что за этим красным экраном тень его дочери появляется и, может быть, заговаривает по воле бледной психопатки.

В этот момент раздался нетерпеливый и повелительный стук пальцем по косяку обитой двери, и сразу после этого ее приоткрыл почтальон. Но это был не обычный почтальон: его черный костюм блестел сильнее, малиновые обшлага были новыми и выглядели действительно по-королевски: из-под яркой ленты фуражки, отороченной широким золотым галуном, окаймлявшим голову наподобие нимба, с обеих сторон выбивались легкие завитки прекрасных почти совсем белых волос. Это был почтальон-ангел, который держал в руке видовую американскую открытку с невыносимой голубизной неба, как-то странно обведенного черной рамкой. Г-н Кош, покачнувшись, встал. Голова у него закружилась, ему показалось, что он находится в ином мире и что почтальон-ангел будет ему впредь ежедневно приносить от Дезире послание в черной рамке, потому что такие письма, наверное, и посылают из страны мертвых. Приближаясь, почтальон снял фуражку, и пока левой рукой он искал в своей куртке блокнот для росписи, правой достал и протянул г-ну Кошу голубую открытку с черной каймой, держа рядом фуражку из черного сукна, отделанную золотыми и фиолетовыми галунами. И сочетание голубого, фиолетового и малинового было до такой степени отвратительно, что г-на Коша будто молнией ударило. Ослепленный, он хотел признать правоту Мадлен, согласиться, что уродство слишком сильно ранит, и, как бы сохраняя верность этому отвращению к безобразному, переполненный счастьем оттого, что ниточка, соединяющая его с Дезире, не прервалась, он не сумел воспротивиться обмороку и упал.

Почтальон закричал, служащие, только что пришедшие на работу, подбежали, по коридору застучали башмаки Огюстины. Чтобы оказать сердечнику уже бесполезную помощь, ангел положил на пол рядом с фуражкой открытку от 29 мая с почти нечитабельным адресом: в почтовой машине случился пожар — надпись удалось кое-как разобрать, и начальник почты убедился, что открытка действительно предназначена г-ну Кошу. Вскоре появилась мадемуазель Ариадна. Рыдая, она опустилась на колени рядом с умершим. Пола ее пеньюара касалась обожженной по краям почтовой открытки, смородиновый цвет ткани резко контрастировал с золотым и малиновым цветом на фуражке, с болезненной лазурью американского неба, и это кричащее сочетание было апогеем невыносимого уродства. Но оно не могло во второй раз убить г-на Коша.

Перевод Валентины Жуковой

Иво Михилс

Караульный

С той поры как в Аруди разобрали по булыжнику все мостовые, перегородили баррикадами высотою в дом все улицы с востока на запад и с севера на юг, а вдоль стен стали, как призраки, скользить люди с опавшими от голода лицами, Аруди больше уже не походил на то, что обыкновенно называют городом, даже на то, что называют мертвым городом. Он был осажденной крепостью, положение в которой с каждым днем становилось все более угрожающим, однако присутствие солдат заставляло думать, что в Аруди еще есть что защищать. И поскольку самое простое было предположить, что солдаты должны защищать жизнь и культуру, а не смерть и запустение, стоило немалого труда и даже риска назвать Аруди мертвым городом. На протяжении множества недель вражеское войско держало город в кольце осады, и часовые с крепостных валов, и дозорные с колоколен и городских башен могли по ночам видеть, как вдали, в стане врага, вспыхивают огни лагерных костров, будто багровые светляки расползаются по черной земле. А при свете дня в разные концы города, смотря по направлению ветра, порой долетала чужая солдатская песня, зато не было вокруг Аруди теперь боев и сражений. Судя по всему, осаждающие выбрали изнуряющую тактику голодного измора как самый верный и самый дешевый способ заполучить город в свои руки. Осажденным же стало попросту невозможно устраивать внушительные вылазки, для которых недоставало уже ни солдат в казармах, ни оружия в арсеналах, ни пороха в пороховницах. Когда из города снаряжали патруль с приказом найти хотя бы малую брешь в ненавистном кольце поющих солдат и горящих, как светляки, лагерных костров, то все до одного в такой вылазке погибали, даже самые отважные не возвращались в город. Но комендант города и главнокомандующий его вооруженными силами с олимпийской гордыней отметал самое малейшее подозрение, что кто-нибудь из солдат, пусть один-единственный, стал перебежчиком или живым сдался врагу. Подобная мысль могла бы показаться ему наущением дьявола. Он по-прежнему надеялся, нет, он твердо рассчитывал на чудо, которое поможет ему разорвать кольцо осады, на прибытие нового Блюхера