Бельгийская новелла - [33]

Вопрос застрял в горле у г-на Коша, ему надо было освободиться от него:

— И вы вступили в контакт с Дезире?

Многозначительно прикрыв глаза, она отрицательно покачала головой.

— В первый же вечер я сделала попытку.

Это был тот самый вечер, когда из своего окна сквозь деревья он видел красный свет в комнате спиритки и со страхом и ревностью спрашивал себя, чью душу она пыталась там вызвать.

— Я ничего не добилась, почти ничего, какой-то намек на ответ, сразу же запутавшийся. Было… было, может быть, слишком рано. Говорят, нужен какой-то срок, понимаете…

Не желая показаться пошлой, она не призналась, что Матье-птичник, дух-насмешник из XV века, вторгся в ее намечавшийся диалог с Дезире и отпускал в адрес покойной странные и неуместные непристойные шутки. Она говорила тихо, боясь разбудить старика, и, кроме того, ей было трудно произнести слова, слишком откровенно обозначающие «труп», говорить, что после смерти нужно время для того, чтобы тело постепенно исчезло и чтобы освободившаяся душа могла заговорить.

— Но моя неудача связана с другим… Мне кажется (я уже говорила вам, что к этим тайнам я подхожу с позиций своей собственной веры), что загробная жизнь умерших равновелика нашей любви к ним. С покойниками, которых я пыталась увидеть или разговорить, у меня не получалось ничего, кроме мимолетного и очень поверхностного общения, потому что я их по-настоящему не любила. Нет, я любила их человеческую трагедию; но их самих я не знала, так как же я могла их любить? Только благодаря моему человеческому сочувствию бургундским и льежским героям событий 1468 года мне удалось заставить их заговорить: зыбкое основание, не правда ли, хотя страстный интерес моего отца к историческим изысканиям был в мою пользу и усиливал эмоциональный заряд, который мы должны излучать, как луч, чтобы с его помощью вызывать душу из иного мира. Я очень сумбурно излагаю все это, я не теоретик и не хочу им быть… Зыбкое основание, именно поэтому полученные мною ответы были такие слабые, и их сразу же заглушали, прерывали непрошеные голоса, как в радиопередаче, плохо улавливаемой из-за дальности или слишком несовершенного приемника…

Теперь своими прилежными руками она удерживала открытку с двух сторон, два указательных пальца — параллельно друг другу, два больших пальца — вдоль нижнего ее края, соприкасаясь, так что с трех сторон рама из плоти обрамляла чудовищную небесную голубизну фотографии. Г-н Амбер спал тихо, будто не дыша, его красивая седая борода лежала неподвижно, как на надгробии. В какой-то момент г-н Кош усомнился, действительно ли он спит, не слушает ли он, притворяясь спящим, чтобы не помешать объяснению, которое в этой напряженной тишине казалось важным.

— Я очень любила Дезире, уверяю вас. Мы были свидетелями ее рождения, и она была такая очаровательная, такая грациозная и непосредственная… А вы, мосье Кош, вы ее отец, я знаю, что в ней была вся ваша жизнь. Ваша к ней любовь — совсем иная сила.

Опять наступила пауза, мгновение тишины, как во время мессы, перед тем как ударит колокол.

— Я убеждена, мосье Кош, убеждена, что с моей помощью — я ведь так давно ищу путь к умершим — вы смогли бы благодаря силе вашей любви найти Дезире там, где она находится, поговорить с ней и услышать ее. Я готова, мосье Кош, посвятить свою жизнь этому деянию, быть рядом, вместе с вами, и жить для Дезире.

Она соединила обе ладони, и они полностью закрыли голубое небо Америки, распростертое на столе. Г-н Кош явственно ощутил на своих собственных ладонях холодок от соприкосновения с глянцевой поверхностью открытки и понял, что может чувствовать вместе с ней и через нее. Она заговорила по-прежнему тихим и более торжественным голосом:

— Я прошу вас, ничего не отвечайте сегодня, подумайте. Я вам делаю такое предложение, мосье Кош. Я готова жить с вами, чтобы устранить разделяющую нас дистанцию и чтобы преодолеть дистанцию, отделяющую нас от Дезире.

Она медленно отняла руки, и вновь показался американский пейзаж с голубой каймой неба. Мадемуазель Амбер протянула стопку г-ну Кошу. Слой жира, появившийся от затворнической жизни, утяжелял щеки, обрамленные тусклыми пепельными волосами. Растянувшиеся ткани были испещрены точками больших пор. Глаза нежно-голубого цвета, будто бы полинявшие под влиянием утомительных ночных бдений, светились добротой.

Г-н Кош спрятал пачку открыток в левый внутренний карман пиджака, поклонился так, как делал это, уходя после доклада, — сначала мадемуазель Ариадне, затем хозяину, который, кажется, действительно спал, — и торопливо вышел на цыпочках.

VI

Кто он, этот одетый в траур пятидесятилетний человек, суетливо семенящий в понедельник, 8 июня, при ярком свете необычного летнего утра по гравию аллеи, засаженной рододендронами и ведущей к конторам, кто он — жених или потенциальный компаньон владельца будущей фирмы «Кош, Амбер, Ле и К°»?.. Он и сам этого не знает. Впервые после случившейся трагедии он очень плохо спад. Стоило ему закрыть глаза, и в нем совершался какой-то страшный скачок к надвигающемуся кошмару: огромная фигура гипсовой жрицы протягивала к нему обе руки, сложенные, как три стороны одной рамки, указательные пальцы — параллельно, большие — соприкасаясь, и фигура увеличивалась, как на киноэкране. Затем начинало болеть сердце: сначала казалось, что у основания шеи на артерию надавили пальцем, затем от левой кисти мурашки бежали к предплечью и начинался сбивчивый галоп сердцебиения… Нужны были бы пилюли, которые мадемуазель Амбер совала ему в карман всякий раз, как ее отец или она сама ощущали сердечную астению — она вроде так это называла. И всякий раз, придя домой, он немедленно выбрасывал их в корзину в знак протеста. В эту ночь он до рассвета жалел о пилюлях, вставая с кровати, где его поджидал страх, затем снова укладываясь, когда воспаленные бессонницей глаза непроизвольно закрывались.