Бельэтаж - [23]

. Передо мной встала давно знакомая проблема, заключающаяся в том, что в этой относительной тишине Дон Ванчи услышит, как я начну мочиться. Мало того, сам факт, что я еще не начал, был ему тоже известен. Когда он вошел в туалет, я уже стоял над писсуаром – значит, сейчас должен был облегчаться вовсю. Но в чем дело? Неужели я такой стеснительный, что не в состоянии просто пописать, стоя через два писсуара от другого посетителя туалета? Мы неприветливо медлили в прерывистой тишине, но не произносили ни слова, хотя хорошо знали друг друга. А потом, когда я понял, что вот-вот начну, я услышал, как Дон Ванчи с силой пустил струю.

Моя проблема усугубилась. Я краснел. Все вокруг, похоже, без труда расслабляли мочевыводящие пути. Некоторые чувствовали себя настолько непринужденно, что продолжали болтать, облегчаясь бок о бок. Но пока я не научился воображать, будто поливаю мочой чужую голову, томительные секунды, когда я таращился на слово «Эдджер» и ждал того, что никак не происходило, были поистине ужасны: даже когда мне нестерпимо хотелось в туалет, а над душой кто-то висел, содержимое моего мочевого пузыря удерживали на месте сжавшиеся от испуга упрямые маленькие мышцы. Приходилось притворяться, будто я закончил, откашливаться, застегивать ширинку и выходить, ненавидя себя и точно зная, что думает другой посетитель туалета, изливая собственные токсины в фарфоровую раковину: «Стой-ка, что-то я не слышал, чтобы этот парень мочился! Постоял минутку, сделал вид, будто отливает, потом спустил воду и ушел! Ну дела! У парня проблемы». Позднее я стал пробираться в туалет украдкой, еле сдерживаясь, и крючиться в кабинке (так над дверцей не видно моей головы), чтобы спокойно помочиться. Это повторилось сорок пять раз, пока однажды вечером в переполненном туалете кинотеатра после сеанса я не изобрел один фокус. Когда кто-нибудь встает рядом, так, что слышно его шумное дыхание и сразу чувствуется, что этот человек способен помочиться в общественном туалете в любой момент, а твои мышцы сжались, втянулись, как прячется в раковину рак-отшельник, представь, как поворачиваешься и бесстрастно отливаешь на голову соседу. Вообрази, как мощная струя растекается по его волосам, словно по траве лужайки, если поливать ее из шланга при слишком большом напоре. Представь, что рисуешь мочой букву X на лице соседа, что он пытается закрыться рукой, фыркает и выпячивает губы, чтобы не попало в рот, протестующе восклицая: «Простите! Что вы делаете? Эй!.. Пф, пф-ф, пф-ф». Срабатывает всегда. Когда я оказывался в особо сложной ситуации – между двух коллег, которые как ни в чем не бывало здоровались со мной, а потом уверенно приступали к делу – мне требовалось только слегка настроить резкость картинки, представляя, как я мочусь прямо в вытаращенные от изумления глаза.

Молчание затягивалось, и мне пришлось прибегнуть к тому же приему с Доном Ванчи. После краткой заминки механического свойства толстая самодовольная струя с аммиачным запахом ударила в белый фарфоровый скат. Я поторопил ее, напрягая диафрагму, и струя иссякла. Мы с Доном Ванчи закончили одновременно, отвернулись от писсуаров и, прежде чем дружно спустить воду, поздоровались:

– Дон.

– Хауи.

Лес Гастер уже собирался уходить, спрятав зубную щетку в дорожный футляр из ребристой пластмассы. Он кивнул нам обоим:

– Джентльмены.

Дон Ванчи поспешил за Лесом Гастером, не помыв руки.

Глава одиннадцатая

Пока из кабинок никто не вышел, все четыре раковины были в моем распоряжении; я выбрал ту, вокруг которой было посуше. Я положил возле раковины томик в мягкой обложке, на него пристроил очки, потом быстро вымыл руки, отчего дата, оттиснутая на ладони, поблекла, но не исчезла. Не закрывая воду, я вытерся бумажным полотенцем. По-моему, у нас в офисе лучший в мире контейнер для бумажных полотенец. Такие часто можно увидеть в корпоративных туалетах: архитектурный элемент высотой в шесть или семь футов, полоса полированной стали почти до потолка, с ромбовидным окошком, в котором виднеется краешек следующего полотенца, а под ним – обширное пространство, куда можно выбросить использованное. Уборщик отпирал переднюю панель этого агрегата – вероятно, тем же ключом, что и дозатор для мыла, а может, и другим, – опрокидывал в мусорный мешок контейнер, полный мокрых бумажных полотенец, и загружал сотни только что распакованных новых полотенец стопкой в отсек над ромбовидным окошком. Полотенца тоже самые лучшие: почти в фут шириной, с волнообразным рельефным рисунком, белые, с двумя загнутыми вперед отворотами, чтобы было легче разворачивать – лестно пользоваться такими. В последнее десятилетие цены на бумагу резко подскочили, поэтому некоторые компании, где раньше пользовались широкими полотенцами, установили в диспенсерах приспособления для выдачи полотенец поменьше размером и подешевле. Некоторые офис-менеджеры избрали еще более радикальный подход и прямо рядом с полированным стальным диспенсером, этим городом-призраком, поставили пластмассовый «Таулсейвер» с рычагом, как на игровом автомате: надо было дернуть за рычаг четыре раза, приводя в движение большой рулон, чтобы получить грубое бурое полотенце приличной длины, которое следовало с приятным треском оборвать о металлическую зубастую гребенку и смять по желанию. Экономить помогали и держатели для бумаги с туго вращающимся валиком: предполагалось, что с силой вертеть рычаг быстро надоест и бумаги будет отмотано меньше. Низшее положение в этом ряду занимала машина, которая в детстве казалась мне восхитительным символом футуристического прогресса, – «гигиеничная» сушилка для рук. Сейчас такие можно увидеть не только на придорожных стоянках, но и в туалетах «Френдли», «Уэнди», «Говарда Джонсона» и заведениях других крупных ресторанных сетей. И что же они натворили, эти прогрессивно настроенные, но заблуждающиеся менеджеры, отвечающие за порядок и рентабельность в туалетах сетевых заведений, загипнотизированные резким взлетом продаж сушилок? Отказались от диспенсеров для бумажных полотенец, развесили по стенам сушилки, а потом