Белее снега, слаще сахара... - [2]

— Но кольцо-то существует, — резонно заметил господин Штосс. — В день рождения королевы Ленеке его всегда выставляют в кунсткамере, чтобы каждый мог посмотреть на эту диковинку. Я тоже его видел. Чудесная старинная работа из белого золота с огромной жемчужиной в обрамлении бриллиантов.

— Какая-то счастливица скоро примерит его на пальчик, — завистливо сказала госпожа Любелин. — А моя глупышка только летом выскочила замуж за сына мельника. Поторопилась…

— А моя Эрмелин попытает счастья, — произнесла госпожа Блумсвиль, не скрывая торжества. — Она в первом ряду. В красном платье. Король точно ее заметит — платье так и бросается в глаза.

— Думаете, он посмотрит на платье, не заметив ее личика? — сладко спросила госпожа Любелин. — Помилуйте, дорогая Амалия, ваша дочь напоминает подмороженное яблоко.

— А ваша, — не менее сладко ответила госпожа Блумсвиль, — мешок с мукой. Моя-то Эрмелин пусть лицом не вышла, зато стройная, как лань.

— Я бы сказала — худая, как палка, — огрызнулась госпожа Любелин.

Ссора надвигалась, как ураган, и я протолкнулась на несколько шагов вправо, чтобы не оказаться в самом эпицентре.

Но урагана не случилось, потому что в этот самый момент в город въехали красные сани, застланные медвежьими шкурами, запряженные шестеркой белоснежных лошадей.

Король сидел в красных санях, глядя перед собой, и даже не соизволил помахать рукой или улыбнуться.

— Похоже, он не рад, что женится! — хихикнула госпожа Любелин. — Говорят, у него отвратительный характер!

— Будет отвратительным, когда собственные родственники пытались убить тебя раз двадцать, — заметил господин Штосс.

— А вам все бы сплетничать! — возмутилась госпожа Блумсвиль, срывая шаль и размахивая ею, как флагом.

Зазвонили колокола, горожане восторженно завопили, а невесты выпустили из озябших рук голубей. Музыканты старались вовсю, но флейты тонули в шуме людских голосов и колокольного звона.

Перепуганные птицы взмыли в небо белоснежным облаком, но одна метнулась из белой стаи и села на облучок королевских саней. Странно, но это был не голубь, а какая-то другая птица — мелкая, как воробей, но со светлым опереньем и длинным раздвоенным на конце хвостом.

Король, укутанный в горностаевую шубу, вдруг подался вперед и протянул руку, словно желая схватить птицу. Но белая птаха взлетела, едва не задев крыльями его носа, поднялась над толпой, сделала круг и… уселась мне на плечо, блестя черными глазами-бусинками.

Это походило на чудо, и я точно так же, как король, протянула руку к бесстрашной птице.

Она вспорхнула и скрылась в считанные секунды. Я проследила ее полет и встретилась взглядом с королем.

Он был очень молод. Гораздо моложе, чем я думала — что-то около двадцати пяти, если не меньше. Темно-русые пряди, торчавшие из-под шапки, придавали ему задорный, мальчишеский вид. Но вот выражение лица было вовсе не мальчишечьим. Резко очерченные скулы, упрямый выдающийся вперед подбородок с ямочкой, сурово стиснутые губы, почти черные брови — прямые, вразлет, как черные крылья, и глаза — синие-синие, словно зимнее небо, когда мороз. Синие и такие же холодные…

Наши взгляды встретились, хмурое лицо короля оживилось, синие глаза вспыхнули, загорелись…

И тут я узнала его, и сердце трусливо дернулось — трепыхнулось, как заячий хвостик. Я попятилась, но сзади напирали, и мне никак не удавалось скрыться.

— Мейери, ты куда? — спросил удивленно Филипп.

— Вспомнила об одной очень важной вещи, — ответила я, не сводя глаз с короля, а он уже ухватился за край саней, будто собирался выпрыгнуть.

Мне, наконец, удалось растолкать тех, кто стоял сзади, и я провалилась в людскую толпу, как в сугроб.

Усиленно работая локтями, я пыталась поскорее выбраться из этого сугроба, когда над площадью прозвучал голос, который перекрыл и звуки флейт, и грохот барабанов, и даже звон колоколов:

— Хватайте её! Вон ту, смуглую! — крикнул король, и я прибавила ходу, сожалея, что не могу улететь в небо, как белая пташка.

Но люди, только что обступавшие меня плотной стеной, отшатнулись и разбежались в стороны, а я осталась одна посреди площади. Я заметалась, пытаясь юркнуть в толпу и скрыться, но меня не пускали, шарахаясь, как от зачумленной.

Повинуясь приказу короля, гвардейцы пустили коней галопом, и окружили меня, преграждая путь алебардами.

— Следуйте за нами, барышня! — приказал старший из них — в высокой меховой шапке с красным плюмажем.

Убегать было сущим безумием, но в тот момент я лишилась способности рассуждать здраво и поднырнула под алебарду одного из гвардейцев, опять бросившись бежать.

Смешно пытаться обогнать лошадь. Меня настигли в два счета, и кто-то из гвардейцев без особых церемоний схватил меня за воротник полушубка, приподнял за шкирку, как котенка, и бросил поперек седла.

— В за́мок! — скомандовал старший, и всадники повернули коней.

Я брыкалась, но без толку. Мимо промелькнули полозья красных саней, а потом замелькали лошадиные копыта, гулко стучавшие по утоптанному снегу. Лука седла больно врезалась в живот, и эта боль привела меня в чувство.

— По какому праву меня задержали?! — завопила я. — Это произвол! Я буду жаловаться!.. — и тут же замолчала, понимая глупость своих угроз.