Белее снега, слаще сахара... - [15]

Но ведро наполнилось, вода потекла через край, а я не увидела повозки и не услышала топота лошадиных копыт и скрипа колес.

Пришлось возвращаться, и первым делом я проверила раненую девушку. Она спала, и лицо ее уже не было таким восковым. Не было и румянца, но я понадеялась, что смерть отступила от этого юного существа.

— Как она? — тут же спросил Иоганнес.

— Гораздо лучше, — успокоила я его. — Кровь остановилась. А теперь нам надо поесть.

Я положила по порции яичной кашки себе и парню, поставила его чашку на пол перед решеткой, а сама села за стол, чтобы видеть и Гензеля, и Гретель.

— Ничего, вкусно, — одобрил пленник, попробовав мою стряпню.

— Просто восторг, что тебе понравилось! — съязвила я.

— Раз не хочешь называть имя, — продолжал он невозмутимо, уписывая нехитрое кушанье за обе щеки, — тогда скажи, почему живешь в лесу. Ты прячешься от кого-то?

— Ни от кого не прячусь, — возмутилась я. — Просто мы с мамой делаем сладости, а здесь можно вырастить и мяту, и шалфей, и разные ягоды есть.

— А, ну да, — протянул он с оскорбительным недоверием. Он сидел на полу, вытянув ноги, и лениво на меня поглядывал.

На что это он намекает? Что мы с мамой — преступницы?

Ерунда какая!

Но мы так часто переезжали из города в город… Иногда даже бросали вещи, уезжая ночью и налегке…

Я со стуком положила ложку. Чего доброго, этот нахал заставит меня поверить, что я и правда преступница.

— Ты, вроде как, разозлилась? — спросил он, выставляя вон пустую чашку из клетки.

— С чего бы? — насмешливо удивилась я. — Разве на детей обижаются? Пусть болтают себе милые глупости.

— Тебе уже говорилось, что я — не ребенок!

— Ты, вроде, разозлился?

— Деревенщина, — сказал он сквозь зубы и закрыл глаза, прислонившись затылком к стене.

Я решила не отвечать ему. Много чести ему отвечать.

Напоив с ложечки Гретель, я сменила ей повязку, поправила подушку и заплела волосы, чтобы девушку ничего не беспокоило. Было ясно, что мама сегодня уже не приедет. Наверное, решила заночевать в городе. Колесо сломалось. Или лошадь захромала. Или… да мало ли что могло случиться в пути. Я успокаивала себя, но всё равно волновалась. Хорошо хоть, что грубиян Гензель затих — уснул, как сидел, привалившись к стене.

Сжевав пару дынных цукатов, чтобы подсластить незадавшийся вечер, я поворошила почти прогоревшие угли и подошла к клетке, чтобы забрать пустую чашку и ложку.

Но стоило мне наклониться, чтобы взять посуду, как пленник открыл глаза, просунул руку между прутьями решетки и схватил меня за шею.

— Вот ты и попалась, пташечка, — сказал он, не скрывая злорадства. — Неплохо для ребенка, верно?

И не успела я ничего сказать или сделать, как он притянул меня к решетке вплотную и поцеловал прямо в губы.

10

Сразу было понятно, что юнец совсем не умеет целоваться, хотя он и попытался что-то такое изобразить, больно притиснув меня лбом к решетке. Да ученик пекаря в Диммербрю целовался лучше!

Конечно, я не могла похвастаться богатым опытом в области поцелуев, но с чем сравнивать — было. И парнишка Иоганнес точно не произвел впечатления.

А он старался! Наверное, пытался доказать, что и в самом деле мужчина. Я не стала терять время даром, точно так же, как он, просунула руку сквозь прутья решетки и изо всей силы дернула его за волосы.

Он коротко взвыл и отпустил меня. Я рванула от клетки и, как оказалось, успела очень вовремя, потому что этот хитрюга чуть-чуть не успел залезть в карман моего передника, где лежал ключ.

— Ах ты… ах ты… молокосос! — несмотря на испуг, я не выдержала и расхохоталась. — Вот этому учат детей лесничих? Воровать, отвлекая внимание?

— Ха-ха, — передразнил он меня, мрачно блестя глазами из темноты чулана.

— Сто раз «ха-ха», — заверила я его. — И вор из тебя никудышный, и целуешься ты отвратительно.

— Ври больше, — ответил он презрительно. — Еще немного, и я бы с тебя платье стащил — и ты не заметила бы.

— Малыш, не льсти себе, — я пригладила волосы и отошла посмотреть, как чувствует себя девушка. — Такими поцелуями ты и поломойку не впечатлишь.

— Ой, опытная нашлась! — не остался он в долгу. — Сама-то ничего не умеешь.

— Утешайся, утешайся, крошка Гензель.

— Даже не знаешь, что рот надо открывать.

— Какие познания у ребенка! — я картинно приложила руку к сердцу и закатила глаза.

— Я — не ребенок, — повторил он, угрожающе. — Подойди поближе и докажу.

— Ага, бегу — и платье развевается, — отрезала я. — Все, ты меня вывел, ребенок. Будешь теперь сидеть на хлебе и воде, после такой выходки.

Мы переругивались до тех пор, пока я не заперла двери и не загасила свечу. В наказание Гензель был оставлен спать без подушки и одеяла. Я посчитала, что раз уж он достаточно взрослый, чтобы набрасываться с поцелуями, то пусть привыкает к суровым будням жизни. Ничего, поспит на соломке — здоровее будет.

Свеча была потушена, но и в темноте мы продолжали вяло обмениваться колкостями, пока парень не уснул на полуслове.

В отличие от него, сон ко мне не шел. И дело было не в том, что я очутилась под одной крышей с двумя незнакомыми людьми.

Я лежала в темноте с открытыми глазами, слушая, как дышит Гретель, как посапывает в своей тюрьме Гензель, и думала о матери, которая задержалась в пути. Оставалось надеяться, что ничего страшного не случилось. Мы ведь в самом деле, ну совершенно точно, просто без сомнений — ни от кого не бежим и не прячемся. Иначе мама рассказала бы мне…