Белая тишина - [41]

Малмыж сильно разросся, вытянулся от утеса в глубь тайги: появились новые дома с огородами, амбарами, огороженные заборами или колючей проволокой. Раньше в Малмыже не достать было проволоки даже на перемет, но с появлением воинского гарнизона малмыжцы даже огороды начали опутывать проволокой.

Воинская часть в Малмыже появилась во время русско-японской войны. Солдаты широкой полосой вырубили тайгу, сделали дорогу от Малмыжа до своего будущего гарнизона. Гарнизон, несколько длинных казарм и десяток землянок-складов, построили за лето, потом пароходы подвезли боеприпасы, оружие.

Во время войны на Малмыжском утесе установили батарею, и артиллеристы день и ночь несли дозор, следили за судами, идущими по Амуру. Орудия на утесе не сделали ни одного выстрела, но другие, стоявшие в гарнизоне, изредка стреляли во время учений, и тогда казалось, что тайга и горбатые сопки оживают и тяжело вздыхают.

Полокто, как и все няргинцы, невзлюбил военных, потому что они пугали своей стрельбой из пушек таежных жителей.

— Ты зачем идешь к Феофан Митричу? — спросил Митрофан, когда меньше стало попадаться встречных.

— Работать надо, я ему за дом задолжал, — ответил Полокто.

Феофан Ворошилин жил на берегу залива в некотором отдалении от Амура. У него был добротный пятистенный дом, хлев, полный скота, курятник, где вместе обитали куры, утки, гуси, особенно много было у него гусей, больших, белых с красными клювами: выгодно было хозяину иметь гусей, целое лето они кормились на заливе и к осени так жирели на подножном корму, что еле поднимались с залива в курятник. Гусиное сало ценилось высоко.

Подошли к изгороди ворошилинского дома. Крупная сибирская лайка загремела цепями и громко сердито залаяла, предупреждая хозяина. Феофан Митрич вышел на крыльцо, прищурившись, оглядел гостей и улыбнулся:

— А, Полокто заявился, толмача приволок, — хозяин опустился с крыльца на две ступеньки и сел. — Подходьте, садитесь. Трузька, цыц! Свои, не воры. Сядь, Полокто, здеся свежо, здеся и потолкуем, и чем след.

Полокто поздоровался с Ворошилиным и опустился на ступеньку крыльца. Митрофан сел рядом.

— Феофан Митрич, надо б гостя в горницу зазвать, какой разговор разговаривается по душам на крыльце, — сказал Митрофан. Он давно знал, что Ворошилин не пускает в избу гольдов, что он боится напустить в избу рыбий дух.

— Ничаво, Митрофанушка, здеся свежо, ветерок, глянь, поддувает. Так, чево, Полокто, ты хотел? Может, чево принес?

Митрофан перевел.

— Чего мне нести, ничего у меня сейчас нет, — ответил Полокто. — Может, я работой какой расплачусь.

— Кака чичас работа? Сено косить, трава стара стала, коровам зубы перетрут. Да и сена у меня хватит. Дрова пилить будешь?

— Чего не пилить? Скажешь, пилить будем.

— Пили, дрова шибко надобны всем. Напилишь, скажешь мне, я погляжу, приму. Так, сговорились?

— Нет, Феофан Митрич, — вмешался Митрофан. — Цену-то ты не назвал.

— Кака цена? Обчая цена, всем плачу одни деньги, ейным тоже одна цена, — вскипятился Феофан Митрич. — Ты, Митрофанушка, гольдам головы не крути, ты ейных подбиваешь, для того ихний язык познал. Мы христиане, живем по-христиански, ани антихристы, живут по-другому, по антихристу. Како дело твое до них?

— Выходит, мы, христиане, должны обманывать их, антихристов?

— Омманываю? Языком бы твоим… лизать. Кто омманывает? Ну-ка, говори, кто омманывает?

— Заране цену обговорить требуется, почему ты не назовешь цену?

— Чего вы кричите? Чего? — допытывался Полокто, но его никто уже не слушал.

— Скажи, ты скажи, кто омманывает?! — Ворошилин встал на ноги.

— Говорю, обговорить цену требуется, — спокойно отвечал Митрофан. — Каки дрова тебе требуются? Дрова? Они едину цену имеют. Долготье? На сруб? Может, на доски кедру свалить? Они другу цену имеют. Все это треба обговорить.

— Ты кто такой, Митрофанушка? Ты власть кака, можа урядник, исправник, писарь?

— Я никто…

— Того, никто! И ты мне не указ! Ишь, видели, какой гусь, указ мне дает. Кукиш не хошь?

— Ты, Феофан Митрич, мироед.

— Кто?!

— Мироед.

— Ты в ответе будешь, голодранец! За мироеда в ответе будешь!

— Пеопан, Пеопан, не сердись. Зачем сердиться, я тебе плохого не говорил, я сказал, пилить дрова буду, деревья валить буду, — Полокто взял правую руку Ворошилина и продолжал: — Не сердись, я все сделаю, что скажешь, сколько надо напилим, сами не сможем — родные помогут.

Но Ворошилин отдернул руку и, размахивая кулаками, кричал:

— Голодранец, ты всегда жадны глазища на мое добро пялишь, потому всяко говоришь! Завидки берут! Мироед. Ты в ответе будешь!

— Ладно, буду в ответе, ежели что не так, — не смущаясь, спокойно ответил Митрофан. — Правда, ежели сравнить твое и мое, выходит я голодранец. Но, Феофан Митрич, моего хватит мне, поживем — можа, и наживем.

— Наживешь! У самого вошь на аркане, блоха на цепи — и туда же! Наживешь.

— С тобой, Феофан Митрич, разговаривать, что солнце мешком ловить. Ты скажи, цену назовешь?

— Не твово ума дело! Что ты в торговле кумекаешь?

— Кумекаю, не кумекаю, цену назовешь?

— Закукарекал, как петух. Цена, цена. Ты кто таков, чтоб меня пытать? Каков чин имеешь?

Ворошилин успокоился, сел на ступеньку крыльца.