Белая тишина - [11]

Так что пусть старики не говорят, что Поту спасли добрые духи, пусть не намекают, что его сильная любовь к Идари вновь принесет людям несчастье!

Три года назад Пота вернулся с охоты и нашел жену больной, исхудавшей, Идари ждала третьего ребенка. Пота, не задумываясь, сварил лучшие куски кабарги и накормил нежным мясом любимую. В тот же вечер все стойбище узнало о неблагоразумном поступке Поты.

«Кто же кормит беременную женщину мясом кабарги? — возмущались охотники. — Все же знают, что после этого никогда кабарга не попадется в петлю, за тысячи саженей будет обходить ловца. Ох, какое легкомыслие! Теперь все, он больше кабарожьих копыт не увидит, не то что струи».

Один Токто помалкивал и посмеивался, слушая эти разговоры. А Пота продолжал кормить Идари кабарожьим мясом, поить сладким подкрепляющим отваром. Когда кончилось мясо, он вновь ушел в тайгу и через три дня привез три кабарожьих тушки.

Старые охотники прикусили языки и растерянно разводили руками. А Токто опять посмеивался, глядя на них.

…Идари продолжала смешить женщин и угощать детей леденцами. Пота смотрел на нее и сам не замечал, как лицо его расплывалось в широкой улыбке. «И чего это взбрело мне в голову? — подумал он, приходя в хорошее настроение. — Ну, сказал старик „кормилец“, так что из этого, другого малыша тоже назвал „кормильцем“. Просто он всех внуков называет кормильцами».

— Как ты, ама, нынче охотился? — спросил он отца, ответив на очередной вопрос Баосы.

— Какой я охотник? Глаза слезятся на морозе, а когда ветер в лицо, ничего не вижу, — ответил Ганга. — Плохо охотился. Если бы хорошо добыл, то поехал бы вместе с Холгитоном и Пиапоном в Сан-Син. Нет, больше мне не увидеть ни русского города Хабаровска, ни маньчжурского Сан-Сина.

Ганга глубоко вздохнул, потягивая горький дым из трубки. Пота помнил рассказы отца о поездке в Маньчжурию.

— Состарились мы, куда нам теперь ехать? — сказал Баоса. — Ушел от нас друг мой Гадогангаса,[7] теперь кто-то другой уйдет, может, я, может, кто другой.

— Позовут предки из буни,[8] пойдем, — согласился Ганга и опять глубоко вздохнул.

— Ты что-то часто вздыхаешь.

Ганга промолчал, он ни за что в жизни никому не расскажет, какая боль гложет его сердце. Когда один находится в тайге или на рыбалке, слезы сами начинают струиться из его слепнущих глаз. Может, он и слепнет от слез? Может быть. Но не плакать Ганга не мог! Он растил двух сыновей, худо-бедно, но они встали на ноги. Ганга гордился ими, не мог налюбоваться. Как и всякий отец, он собирался женить их, построить большую фанзу и зажить вместе большой семьей. Ганга в душе был мечтателем, особенно когда находился в состоянии опьянения. В его голове тогда возникала удивительная мысль: женить сыновей на дочерях маньчжурских мандаринов или торговцев, чтобы эти сердечные богачи отвалили дочерям приданое, а потом снабжали дом Ганги мукой, крупой, сахаром. Эх, и зажил бы тогда Ганга, но зная ни нужды, ни горя! Пил бы каждый день, конечно, не так, чтобы валиться с ног, а так — понемножку для подкрепления тела. Дом его был бы полон детьми, его внуками и внучками, они ползали бы по нарам, залезали бы на его спину и при этом смеялись звонко, как серебряные колокольчики. И Ганге казалось, что он на самом деле слышит детские голоса.

Но стоило ему прийти в себя и вернуться к действительности, и Ганга должен был признаться, что добытой пушнины не хватает на тори[9] не то что за дочерей торговцев, а за самую среднюю девушку из охотничьей семьи. Не мог Ганга накопить пушнины на тори за невест своим сыновьям, все пропивал и за это теперь несет наказание: старший сын Улуска «вошел» в большой дом, второй сын, Пота, приезжает в гости и останавливается в большом доме. Ганга вынужден приходить к Баосе, чтобы повидаться с сыновьями, с внуками и внучками. И по-прежнему пуста маленькая разваливающаяся фанза Ганги, и, видимо, никогда ее стены не услышат детского смеха.

Как не плакать Ганге? Он лишился двух сыновей-кормильцев и всех внуков и внучек. Кого ему теперь в этом винить?

— Чего ты вздыхаешь, ама? — спросил Пота, не ведая, какие тяжелые мысли заставляют вздыхать Гангу. — Переезжай на Харпи, вместе будем жить, на охоту будем вместе ходить. Ты же знаешь те места, хорошая охота там, звери всегда есть.

Ганга вытащил изо рта трубку и тихо сказал:

— Я здесь на Амуре родился, зачем мои кости хоронить на Харпи?

Пота внимательно оглядел отца, увидел его тощее тело, и сердце его сжалось от жалости: «Постарел ама, может, на самом деле скоро помрет. Как тяжело ему сейчас, а крепится, виду не подает. Может, мне надо было на своем настоять и остановиться у него? Нет, Идари не убедишь».

— А я на твоем месте переехал бы, — сказал Баоса.

— Кто тебя держит, переезжай, — огрызнулся Ганга.

— У меня все дети здесь.

— А у меня кормилец Мангбу-ама.[10]

Баоса молча положил на край нар потухшую трубку.

— Вы будете сегодня нас кормить? — негромко спросил он женщин.

То сразу же засуетились, забренчали чашками и ложками. Уха остыла, но Агоака рассудила, что в жару лучше есть остывшую уху, и начала раскладывать куски рыбы по чашкам. Рыбы всем не хватало, сварили только для домашних, но Агоака и вида не подала. Первыми она накормит мужчин и детей, если что-то останется после них, то разделит между женщинами, а не останется, тоже не беда — женщинам не впервые оставаться голодными, когда не хватает еды мужчинам и детям. Женщины привычны ко всяким невзгодам, они двужильные. Насмешит их Идари, посмеются они вдоволь и забудут, что в полдень им не хватило рыбы.