Белая тетрадь - [44]

От этих размышлений стало еще страшнее, и коленки начали самым позорным образом подгибаться.

— Да ладно уже, — отвела я глаза, мечтая оказаться как можно дальше от своего спутника. — Ты относишься к этому слишком серьезно.

— Это ты относишься к этому недостаточно серьезно, — я явно задела князя за живое. — Люди вообще патологически несерьезны… А уж в последнее время вы непозволительно измельчали.

— Да ну?! — начала закипать я — все же мне не хватало наглости, чтобы откреститься от рода человеческого. Но договорить князь мне не дал.

— Все самое важное, самое главное, что есть в жизни, обесценилось. Превратилось в набор понятий, дурацких ритуалов, слов, в которые никто не верит. Жена, муж, брат, отец — теперь это обозначение не духовной, а физической связи, или — да простят меня боги — запись актов гражданского состояния, — едко говорил Максимилиан — будто постыдные ярлыки наклеивал. — Государь, истинный правитель, выродился в управленца с меркантильными замашками! Семья…

— Да что ты в этом понимаешь, — не выдержала я. — У тебя вообще семьи нет, и отродясь не было… — я осеклась, вспомнив, что о родителях Северного князя никто ничего не знает.

Максимилиан и бровью не повел.

— У меня есть семья, — обманчиво мягко произнес князь. — Это мой клан. За каждого, кто пришел под мое крыло — неважно, только сейчас или две тысячи лет назад — я готов отдать жизнь. И за вспыльчивую, влюбчивую Корделию, от которой проблем больше, чем от всех остальных вместе взятых, и за того новенького, Раймонда, которого привела Кариотт… Они — мои братья и сестры… или дети. Не по крови, да, но настоящие, — голос его потеплел, взгляд стал мечтательным. — Близкие. А вы, люди… — почти как оскорбление. — Я уже не говорю о свадьбе, которую вы сделали просто первым этапом развода, поводом для раздела имущества… Знаешь, в моем клане был такой паренек — Рэнвел. Молодой совсем, и трехсот лет не исполнилось. Шакаи-ар любят один раз в жизни… А он выбрал не того человека. «Любовь» этой милой девушки испарилась в тот же момент, когда выяснилось, что Рэнвел не человек… но готов сделать все ради ее счастья. Рэнвел сразу стал для нее просто орудием, способом отомстить ее обидчикам и получить власть в убогом городке. Я вмешался вовремя, Найта, — голос его стал обманчиво ласковым. — Вытащил этого идиота. И девочке тоже хорошенько проветрил голову. Сейчас эти двое живы и вполне счастливы, но скажи мне вот что: почему именно человеческая «любовь» оказалась уязвимой точкой?

— Я… — в горле у меня пересохло. Что сказать? Что люди разные, и девушка просто не выдержала испытания властью? Что я на ее месте поступила бы иначе, и моя любовь бы так просто не испарилась?

А действительно ли это было бы так? Или я тоже…

— Скажи мне, малыш, сколько сейчас бродит в человеческих городах тех братьев и сестер, что близки не по крови, а по духу? Названых? — я промолчала. Ксиль вздохнул и отвернулся. Когда он заговорил снова, его голос звучал глухо, будто пробиваясь сквозь истлевшие на его глазах века. — Сначала вы забываете понятия, потом сами слова… Все заменяется суррогатом, имитацией, упрощенной версией. Побратим, наставник… Что следующее? Друг? — он усмехнулся. — Хотя уже теперь друзьями называют соучастников по пьянкам-гулянкам, тех, кто скрашивает одиночество. Или «друзья» в социальных сетях в Интернете — не первый ли это шаг к обесцениванию слова? Кто такие «друзья» для тебя, Найта, а? — спросил он, глядя в сторону — тоскливо и зло.

— Друзья — это те, кому ты прощаешь все. Потому что друг не совершит того, что ты не сможешь простить, — тихо и твердо сказала я. Максимилиан обернулся и посмотрел на меня странным, долгим взглядом.

— Знаешь, малыш… Насчет дружбы я, похоже, погорячился, — он улыбнулся краешком губ, смягчая пафос слов. — Если, конечно, не считать того, что равейны — не совсем люди, а лучи звезды — больше, чем даже сестры, не то что друзья…

Я покраснела от сомнительного комплимента и, спасаясь от чувства неловкости, ляпнула первое, что пришло в голову:

— А что такое «шатт даккар»?

Честное слово, я не хотела!

— Э-э… Это я так сказал? — он даже губу закусил от избытка эмоций. На безупречно белой коже отчетливо проступил легкий румянец. — Конечно, я, кто же еще… В общем, никогда так больше не говори. Не хочу прослыть растлителем малолетних.

— А что это?

— Ругательство, — туманно пояснил князь.

Удовлетворенно глядя его виноватое лицо, я решила, что, пожалуй, прощаю ему все издевательства.

«Квиты?» — улыбнулась я одними глазами.

«Квиты!» — насмешливый синий взгляд.

И вправду, чудесный день.

* * *

Честно говоря, я уже успела привыкнуть к нашему путешествию. Полюбила неспешную смену пейзажа, страшноватые чудеса, которыми изобиловал Срединный лес, странное ощущение свободы от всего на свете и даже валящую с ног усталость в конце дня. Грозный Северный князь, которым так любят пугать юных равейн и неопытных смотрителей, оказался на удивление приятным попутчиком. Он заботился обо мне, смешил, когда было грустно, а прознав, что я обожаю сказки (дурная привычка, подхваченная у Дэриэлла), взял за правило рассказывать перед сном диковинные истории о том, что было и не было. Правда, иногда князь спохватывался и вспоминал, что вообще-то он законченный мерзавец, садист и чудовище, и начинал изводить по пустякам — как сегодня утром, например, — но это быстро проходило, и в моем распоряжении опять оказывался невероятно обаятельный тип. Не удивительно, что в дополнение к уже имеющимся скверным привычкам я приобрела еще несколько: искоса разглядывать тонкий профиль, любоваться бликами солнца в глянцевых черных прядях, украдкой вдыхать, засыпая, горьковато-свежий аромат. Любая деталь, связанная с ним, казалась мне изысканно-романтичной — от слегка хамоватой манеры звать меня «малыш» и «малявка» до привычки тихонько сопеть в затылок по ночам.