Белая тень. Жестокое милосердие - [28]

А еще в ней есть какая-то твердость, затаенность, которые никогда не прорывались наружу и о которых, впрочем, все догадываются и которых боятся.

Дмитрий Иванович смотрел на ласточек, сидящих на проводах, на встречные машины — наслаждался ездой. Он не любил ездить часто — вот так, раз в полтора-два месяца, — это приятно, а ежедневно, даже еженедельно — о таком и думать не хотелось, и сам не покупал машину, видимо, поэтому же. Он на всю жизнь наездился в войну. Его взяли на нее шофером, и всю войну — от сорок первого до сорок пятого — он прокрутил баранку. Призвали рядовым, демобилизовался старшим лейтенантом, командиром автороты. Дороги, дороги и дороги, не похожие одна на другую и однообразные до отупения, война кружила его по ним, как речка перышко по волнам. Дороги, усталость и мучительное, почти неодолимое желание выспаться оставались в его памяти с войны. Помнилось, как порой, особенно под утро, это желание сна становилось почти непреодолимым, казалось — только бы упасть, провалиться в сладостную тьму. Второе ощущение, не оставлявшее его долго после войны, — ощущение пропасти. Фары затемнены жестяными кругами, в которых прорезаны узенькие щелочки, закрашенные синей краской; ночью ездили почти вслепую и не раз попадали в кюветы и рвы. Помнит, как, будучи уже студентом, задремав в аудитории, просыпался от внутреннего толчка и лихорадочно нажимал на педаль — поперечину парты. Он много раз попадал под бомбежку, дважды горел — один раз в кабине машины, другой — заваленным мешочками с порохом из развороченного бомбой кузова — и сейчас знал, что те дороги закалили его, влили в него твердость и силу, на них он до конца осознал, что такое Родина и вера в человека. Он также знал, и это чувство было искренним и сильным, что, если бы ему снова пришлось встать против врага, он бы не пошатнулся. Тогда, в войну, его патриотизм был, как он думал сейчас, стихийнее, интуитивнее, теперь же это чувство вытекало из всего того, что он увидел, что понял на длинных жизненных путях.

«Волгу» тряхнуло, и Марченко пробудился от дум. Машина свернула влево, на полевую дорогу, потом снова налево, под шатер леса. Потом свернула еще раз на дорогу, какую мог различить лишь опытный глаз, — видимо, Хоролы отдыхали тут частенько. Она остановилась в густом подлеске на меже соснового бора и смешанного леса. Именно такого леса, который больше всего любил Дмитрий Иванович, не густого, а разреженного, с полями, с дубами-исполинами. И он даже не подождал, пока Хоролы устроят машину, — они ее разворачивали, подавали задом в кусты, затем подняли капот и ковырялись в моторе, — он вышел из машины и зашагал к дубам. Ему хотелось тишины, он шел и ощущал, как она звенит в нем, наполняет его бодростью, какою-то первозданной свежестью, силой, той, что только раскинь руки — и заиграют мускулы, и грудь вздохнет во всю мощь.

Впереди сверкнуло озерцо — Дмитрий Иванович пошел быстрее. Оно лежало в крутых берегах и было тихое, почти нетронутое. Он любил такие озерца, спрятавшиеся от цивилизации, не замусоренные, не изнасилованные транзисторами. На противоположном, поросшем высокими дубами и густым кустарником берегу еще лежал туманец, он стлался полосами, исчезал в зеленых витражах камышей, словно чьи-то невидимые руки сматывали и прятали те белые рулоны. Вода теплая и прозрачная, казалось — набери ее в пригоршни и смоешь с лица задумчивость, усталость и грусть с души. Осока, лозы молодые, радостные — вот так все это жило, когда на него еще никто не смотрел и не бродил здесь. Дмитрию Ивановичу казалось, что он шел сюда не случайно, что это озерцо ждало его. Он подумал, что где-то уже его видел, во сне или на картине. Но нет, на картине таких озер не бывает. Там они вечно неизменны, то совсем иная плоскость, которая никогда не может быть совмещена с этой вот живой сутью, она — только старания вызвать в воображении эту живую суть.

Пискнула камышовка, залопотали листья кувшинок — почти под самыми ногами у Дмитрия Ивановича пробежала водяная курочка. Марченко осматривался. Он догадывался, что очарование это создается воображением, но ему было хорошо слушать тишину, глядеть в чистую воду и только краешком сознания воспринимать, что где-то там — шум, и грохот, и радио. Дмитрий Иванович пошел берегом озера. Оно было длинное, выгибалось, будто лук, и вывело его на опушку.

Тут дубы еще более раскидистые, еще более могучие. Между ними березы в нежно-зеленой пене, по ним волнами ходил ветер, свежий молодой ветер, что в наше время уже само по себе роскошь, — по ним и по молодой траве, которая летела вместе с ним волнами вдаль, до темно-зеленой кромки — берега Десны. На самом краю леса, на холме, рос дуб-исполин, обхвата в четыре, еще не дряхлый, крепкий, раскинувшийся кроной во все стороны — целая зеленая держава.

И он уже пробудился, жил весной, роскошествовал в ней, упивался ею, потянулся нежными, еще как бы ненастоящими листочками к солнцу. Оно катилось в голубом небе по-весеннему мягкое, теплое, доброе и ласковое. Под самым солнцем носились две пустельги. Они купались в его лучах, шугали дико, неистово, наполнив воздух сильным клекотом. Сердца им рвала сила, сила и восторг, в этот миг, пожалуй, они могли пронзить мир насквозь. Две малюсенькие сумочки мышц, наполненные кровью, они были необычайно сильны. Их наполнило той силой солнце, они набрались силы у него. В безудержности их лёта, напряжении мышц, клекоте крови и таилась вечная суть бытия, — так понимал и чувствовал в это мгновение Дмитрий Иванович.