Белая тень. Жестокое милосердие - [180]

Калина-малина

Ні сладка — ні горька;

Чого зажурилась

Солдатская жонка?

Песня плыла над селом, а где-то высоко в густой тьме летели бомбардировщики, гудели угрожающе, выискивали на земле солдатские жизни. Они полетели дальше, а песня вернулась, закружила над хатой:

Чого ж заплакала,

Чого заридала?

Любила, кохала,

В солдати оддала!

Печально опустила на руки голову Надийка, глубоко затягивался цигаркой, сидя на крыльце, Петро, думая свою нелегкую думу.

А потом кто-то оборвал «Калину» на полуслове и затянул «Горлицу», да так, что она полетела над острой гранью, где по одну сторону смех, а по другую — рыдания. Но ни смех, ни рыдания уже не были властны над Василем и Марийкой. Ими владела уже иная сила, высокая, неодолимая, беспредельная. Они стояли обнявшись и слушали не песню, а биение собственных сердец, и горячая всепоглощающая волна снова заливала их, это была их общая волна, общий огонь. И губы, налитые жаждой жизни и любви, губы Марийки — это были уже его губы, а сильные мозолистые руки Василя — это были ее руки.

— Пойдем ко мне, — сказал Василь тем же голосом, что и тогда, возле школы.

— К тебе, — еще не понимая смысла этих его слов, эхом повторила Марийка.

— Навсегда, — твердо сказал он.

— Пойдем, — сказала она тихо. — Подожди минутку… Я сейчас… Наброшу платок.

Марийка не знала, что тетка Наталка стоит в темной светлице у открытого окна и слушает их разговор. Она накинула на плечи черный, в красных цветах платок и пошла к двери. И тут дорогу ей преградила тетка. Стояла, опустив вдоль тела сухие руки, смотрела острыми осуждающими глазами.

— А Иван? — спросила она.

Марийка молчала.

— Муж твой? — снова спросила Наталка.

В хате стало тихо, женщины прервали беседу, смотрели сосредоточенно и внимательно. Все они были на стороне тетки, все преграждали Марийке дорогу, и, пожалуй, именно это больше всего возмутило Марийку.

— Где он, где? — закричала она. — Скажи? Или вы скажите, тетка Ганна, вы, бабуся Мотря?

Это ее обращение, этот крик вывел вдов и солдаток из оцепенения. Они заговорили все разом, замахали руками, принялись рассказывать, как в соседнем селе солдат вернулся домой после двух похоронок, как возвращались солдаты, похороненные живыми свидетелями, как ждут они сами, солдатские вдовы, своих мужей. Они не осуждали ее, не стыдили, что идет вот так, без венца и без загса, на зов мужчины, они хотели воскресить в ней надежду, в которую, может быть, не верили сами. Они хотели верить в свои надежды, в свои чаяния. А Марийка разбивала, хоронила их надежды своею любовью.

На крыльце заскрипели шаги, в хату вошел Василь. Он понял все.

— Тетя Наталка, — сказал он, и голос его задрожал, — отступитесь. Сойдите с дороги.

Наталка повернулась к нему, прижала к груди стиснутые в кулаки руки.

— Не имеете права, — подалась она вперед.

— Как это не имеем? — вскричал Василь. — Мы любим друг друга. Я хочу взять Марийку в жены.

— Не имеешь права, — стояла на своем Наталка, все сильнее сжимая кулаки. — Не имеешь!

— Имею, имею, мы пойдем с ней… Пойдем. По всей земле… Не слушай ее, Марийка! Пойдем со мной!

Пожалуй, он сам уже не помнил, что говорил. Хотел обойти Наталку, сделал шаг к Марийке, но Наталка выпрямилась, раскинула, как птица, руки, закричала:

— Он жив. Он письмо прислал!

И хоть это была неправда, очевидная всем, однако своим криком, своей фанатичной верой Наталка как бы вырвала Ивана на мгновение из небытия, поставила рядом с собой.

И Василь отступил перед этим мгновением. Он побледнел, губы его свела судорога. Глубоко, по самые глаза, надвинул фуражку и вышел.

Его шаги простучали в глубокой тишине. На всех снова напало оцепенение. Женщины стояли удивленные тем, что произошло, удивленные собой, ошеломленные, придавленные безмерной тяжестью своего горя. И враз послышалось тихое всхлипывание. Это Наталка прислонилась к притолоке, закрыла руками лицо. Тогда заголосили все вдовы, все солдатки, изгоревавшиеся и несчастные, и заплакала Марийка, изгоревавшаяся не меньше их, потому что даже не знала, кто же она — солдатка или вдова. Они плакали о молодости, о счастье, которое не сбылось, плакали, усевшись в кружок, они как бы просили извинения своими слезами у Марийки и ее любви, а она — у них. Смывали слезами черную горечь с души и не могли смыть, топили в слезах горе и не могли утопить; рыдали так безутешно, что в том рыдании расплавилось бы железо, но не плавилось горе.

И слушал со двора тот плач Василь, не решался войти вновь. Потом подошел к Петру, попросил закурить, но смял неприкуренную цигарку, вынул из кармана огрызок карандаша, положил на лавочку под бледный снопик света, падавший из окна, клочок газеты, написал что-то на белом чистом краешке. Сложил листочек вчетверо и сунул Петру в руку:

— Передай Марийке. Обязательно.

* * *

В сознание Иван пришел не сразу, он постепенно выплывал из бледной бескровной мути, память хаотически хваталась за какие-то обрывки, пока не соединила все в одну линию. Еще барахтаясь в этой вязкой мути, выкарабкиваясь из нее, он уловил неясные, будто доносившиеся из-за стены, голоса, Иван умышленно не раскрывал глаз. Прежде, подумал он, надо узнать, где он и кто эти люди.