Белая тень. Жестокое милосердие - [176]

Он засыпал все чаще и чаще. Иногда это был и не сон, а тяжелая, мучительная дремота, туманившая сознание. Однажды остро запахло яблоками. Так остро, что его точно пронзило насквозь. И он раскрыл глаза.

В самом деле, нестерпимо пахло яблоками. Немцы нарвали их где-то в саду и теперь смачно хрустели над самой головой Ивана. Они сидели на тюках у фургона, один тюк угрожающе покачивался. Он мог сдвинуться и упасть под фургон. Но Ивана это уже мало страшило. Его мучил, терзал запах яблок. Пахло Украиной, родным селом, домом. Он уже не ощущал голода. Казалось, внутри у него все высохло, умерло. Только тонкие острия иголочек, только короткие вспышки боли. Но этот запах… Лишь теперь Иван особенно остро ощутил как может пахнуть родина. Как может пахнуть любовь. Какой запах у счастья.

…Стоял под густыми ветвями, влюбленный, счастливый, а на него падали сверху краснобокие яблоки. Он уже по колени в них, по пояс, по грудь. И падали знакомые, теплые, слышанные с детства слова, вязались в густые пахучие венки песни. Печальной и нежной, тихой и мечтательной.

Иван закрыл уши, чтобы не слышать стука колес, а слышать только песню. Она нарастала, и казалось ему, что вместе с ней в него вливается сила, он становится крепким, как когда-то.

Но колеса снова застучали громко, били и били, пока не разбили песню. Он отнял руки от ушей, и увидел себя в черной яме, и услышал ленивый говор немцев, которые уже не грызли яблоки, а курили.

Шли восьмые сутки Иванова странствия на платформе. Он чувствовал, что оставаться здесь больше нельзя. Сознание его туманилось, а тело было непослушным, тяжелым. Оно как бы приросло к помосту. Чтобы проверить зрение, он закрыл глаза и снова раскрыл. И тогда… увидел фигуру под передком фургона. Фигура подняла голову, из-под черной кротовой шапки глянули круглые, неподвижные глаза. Иван сначала не поверил, присмотрелся внимательнее… Полотняная сорочка, синие, на широких помочах штаны, босые ноги… И кротовая шапка. Та самая… Уже столько лет. Он не снимал ее, ни зимой, ни летом. Говорил, что без шапки ему нельзя, что солнце пагубно действует на контуженую голову.

Иван не удивился и не испугался появлению отца. Хотя вспоминал его редко. И даже плохо помнил. Только — две-три картинки, два-три воспоминания.

Никогда в крутые минуты не обращался он памятью к отцу, не звал его на помощь.

Отец вынимает из кармана кисет, свертывает цигарку и совсем не смотрит на Ивана. Но что-то, видимо, хочет сказать? Что-то же привело его сюда? Он вынимает кресало — обломок широкого напильника, матерчатый трут в медной трубочке. Щелк, щелк — бьет кресало, и вспыхивает целый сноп искр. Трут не занимается, отец поправляет его и начинает высекать искры снова. Иван видит, что отец делает это слишком неосторожно, может загореться сено, и они сгорят тут живьем, но сказать об этом не может. Приподнимается на руках, чтобы взять из рук отца кресало, но перед глазами вдруг вспыхивает белое пламя и так же внезапно гаснет. Когда глаза привыкают к темноте, Иван видит, что под передком никого нет. Но у него остается ощущение, что отец тут был, хотел что-то сказать, но не сказал. Остался даже запах отцова пота — резкий, густой запах пота, и поля, и их двора.

Он снова лег, усталость разламывала его надвое. Ему казалось, что он куда-то падает, падает безостановочно. Холодели ноги, и Иван чувствовал тот холод, чувствовал, как он поднимается все выше и выше, подступает к груди. Хотелось чего-то горячего, хотя бы глоток, чтобы остановить этот ледяной холод, согреться изнутри. «Умираю», — подумал он. Однако сознание больше не оставляло его, он слышал стук колес, шуршанье ветра в сене и понял, что не умирает, а просто дошел до крайней степени истощения и что у него начинаются галлюцинации. И черно прозмеилась мысль: наверное, упустил момент выбраться отсюда и теперь вряд ли сможет это сделать.

Некоторое время лежал без движения, собирая воедино блуждающее по телу тепло. Поезд шел медленно, точно боялся натолкнуться на что-то в черной тьме. А может, и впрямь боялся, ведь шел с погашенными огнями. Немцы спали тяжелым, пьяным сном. Сейчас они вообще редко когда бывали трезвыми. Значит, их можно не бояться.

Иван стал на колено, нащупал тюк с разорванным шнуром. Навалился на него грудью, попытался подвинуть. Но тюк даже не шевельнулся. Иван повернулся плечом, уперся левой ногой в шест, нажал что было силы. Но тюк точно прирос к соседним. Лихорадочно, уже торопясь, попробовал подвинуть его на себя, а потом снова вперед, толкал головой, плечами, грудью… Тщетно. Его охватило отчаяние. Все. Он уже не выберется отсюда. В груди метнулся стон, и пришлось стиснуть зубы, чтобы не выпустить его. И вдруг послышались ему тихо, но отчетливо произнесенные слова: «Любишь — так скажи». Он напрягся, пытаясь понять, были те слова или нет. Так или иначе, но они как бы подстегнули его, заставили действовать не сгоряча, а продуманно.

Заставил себя снова лечь, распластаться на холодных досках, отдохнуть.

Мысли его искали спасение. Но искали уже не панически, а спокойно, деловито. Немцы слезают с фургона через передок. Они все время становятся на тюк между передними колесами, расшатывают его. Иван не раз замечал с опаской, как тюк покачивался под их ногами. Значит, надо попытаться пробить лаз там.