Белая собака - [52]
Я не ослышался: моих друзей.
— Собрать средства в поддержку?
Несколько секунд я осмысливал ее слова, а потом почувствовал, что если и дальше буду так на нее смотреть, глаза у меня вылезут из орбит. Вот стоит человек, которого привело ко мне святое простодушие, с незапамятных времен обеспечивающее выживание вида. Вера в людей, преодолевшая все условные границы и категории. Ведь эта женщина меня знала. Я предстал перед ней воплощением всех внешних черт буржуазного порядка. Убежденный голлист… Ей прекрасно известно мое позорное поведение и что я по всем параметрам не подхожу к тому, что хором выкрикивают французские студенты на улицах Парижа: «Мы все — немецкие евреи». И она попросила меня и моих друзей собрать средства, чтобы помочь забастовщикам на «Рено» продержаться!
Возможно, она решит, что я преувеличиваю, но у меня на глаза навернулись слезы. Конечно, это ни о чем не говорит — слезы не заставляют долго себя упрашивать. Но она, несмотря на все внешние знаки подлости, оказалась выше знаков. Абсолютная нелогичность ее просьбы следует из глубокого инстинктивного понимания, подсознательно ищущего там, где ничто не может поколебать нашей веры в человека. Не дожидаясь ответа, она нацарапала что-то на бумажке и протянула ее мне. Я прочитал: «Комитет по связям со студенчеством», дальше неразборчиво, Агро — 16, улица Клода Келя, 47. Зал 4.
Я отдал ей все деньги, которые были у меня с собой. Она хотела выдать мне расписку.
— Что вы, мадам, прошу вас, черт, ну в конце концов… Мне не нужна расписка.
— Просто есть тут такие проходимцы, собирают на улице пожертвования и все кладут к себе в карман. — Она аккуратно сложила банкноты и спрятала в сумку. — Если бы только вам и вашим друзьям удалось собрать несколько миллионов… Жены рабочих уже на пределе.
У меня задергалось правое плечо. Этот тик мне заменяет трепетание чувств. Я в последний раз посмотрел на женщину. Мне показалось, что я стою на московской улице и сейчас 1905 год. В России таких больше нет: революция победила на всех фронтах.
Глава XXIV
Я вернулся домой как раз вовремя: звонил телефон, и я едва успел снять трубку. Это была Джин, она звонила из Беверли Хиллз, и в звуке ее голоса я сразу же почувствовал смятение, которое старались не выдать словами.
— Я хочу предупредить тебя, что мне придется уехать из дома… Если никто не будет отвечать, не беспокойся.
— Что случилось?
— Угрозы… — Ее голос сорвался. — Они отравили кошек… В качестве предупреждения…
— Мэй?
— Нет, Чамако и Бэнга. А потом — анонимный звонок: «В следующий раз твоя очередь, дрянь. Не лезь не в свое дело, you white bitch». — В ее голосе появилась надежда: — Это наверняка провокация белых…
— Ну да.
Их фраза еще звучала у меня в ушах: «Не лезь не в свое дело, you white bitch».
За год эта «сука» раздала негритянским группировкам бо´льшую часть заработка…
— Еще они изуродовали мою машину. Отвинтили колесо… И они стреляли в окно кухни… а поскольку я дома одна…
И тогда я услышал свой голос, который холодно произнес, где-то вне меня, в другом мире, в мире под общим знаменателем подлости:
— Забери Батьку из питомника. Лучшего сторожа ты не найдешь…
Приглушенное восклицание на другом конце провода:
— Это ты мне говоришь?
— Да, я. Позвони Кэрратерсу, чтобы он немедленно его привез. Мне так будет спокойнее.
— Ты хочешь, чтобы я взяла обратно собаку, которая обучена кидаться на горло неграм?
— Это самозащита. Мерзавец есть мерзавец, каким бы ни был цвет его кожи.
Она попыталась выкрикнуть, но ей не хватило сил на крик:
— Никогда, слышишь меня, никогда!
— Ты предупредила полицию?
— Ты хочешь, чтобы я рассказала об угрозах негров после всех наших протестов против жестокости полиции?
Я подавил желание выругаться и медленно перевел дыхание:
— Джин, самое священное право — не дать себя извести…
Она перебила:
— Я позвонила, только чтобы сказать, что не буду спать дома. Не волнуйся. — И повесила трубку.
Я тревожно ходил кругами; меня вели на поводке, другой конец которого держали неведомые руки там, в Голливуде. Там слишком много наркоманов, маньяков и безумцев, чтобы махнуть рукой на какие бы то ни было угрозы. В четыре часа утра я решил прояснить ситуацию. Я позвонил одному знакомому адвокату, чернокожему активисту, которому доступна практически любая информация. Я объяснил ему, в чем дело. С другой стороны Атлантического океана воцарилось долгое молчание миллионера, стоившее мне десяти долларов.
— О’кей, — сказал он. — Мне кажется, это будет несложно.
Ровно через полтора дня он с некоторой усталостью в голосе дал мне необходимую информацию.
— Это серьезно?
— Пока это только безобразно. Красивая, «богатая и знаменитая» кинозвезда спускается к ним… Ты же понимаешь…
— И что?
— А то, что это слишком. Для чернокожих активисток Джин Сиберг — это слишком…
Я промолчал. Я понимал. Такова человеческая натура.
— Дело, собственно, не в ревности или зависти… а в озлобленности. Наши женщины живут в страхе и нищете, им постоянно приходится защищаться… Но, по крайней мере, это их собственное положение. Когда кинозвезда спускается к ним, привлекая к себе всеобщее внимание, они чувствуют себя обворованными. Им кажется, что знаменитая актриса отняла у них часть их богатства, их драмы, их жажды единения… Понимаешь?
